Воспитание под Верденом

Когда майору Яншу представляют внушительного вида лист in folio с сине-зелеными и фиолетовыми служебными штампами обоих враждующих групп, он вынимает изо рта желтую конфету и кладет ее на край блюдца по правую руку. А когда он из короткого вежливого текста узнает, что кто-то хочет отнять у него человека, да еще как раз Бертина, он так гневно фыркает, что у писаря Диля начинают дрожать поджилки. Однако поставленный синим карандашом вопрос тотчас же успокаивает Янша, он разгадывает его смысл.

— Пишите, — говорит он Дилю.

Он встает, закладывает руки за спину а ля Бонапарт и, шагая словно на ходулях по комнате, сочиняет, наконец, исправляя и зачеркивая, следующий текст:

«Подлинник при сем возвращается обратно со следующим обоснованием: первая рота батальона занимает

своими большими и малыми командами, находящимися на далеком расстоянии друг от друга, пространство между фермой Мюро и пунктом Вилон-Ост. Рота настолько ослаблена потерями и болезнями, что откомандирование каждого здорового и трудоспособного солдата без замены его другим ничем не может быть оправдано. Батальон предлагает послать в военный суд для требуемой цели солдата нестроевой части Паля, когда тот выздоровеет. В настоящее время он находится в госпитале Данву. Паль — наборщик по профессии, очень смышленый, умеет писать на машинке и из-за потери большого пальца на ноге не пригоден к другой работе, кроме канцелярской». Просчитались, господа штабные!

Писарь Диль покидает комнату майора и спускается вниз по каменной лестнице. Его важнейшая задача — любой ценой продержаться до заключения мира в этом рабском состоянии, под началом сосущего леденцы крикуна, и вернуться обратно в Гамбург, к жене и маленькому ребенку. Он дружески, с большим сочувствием относится к солдату Бертину и желает ему добра. Конечно, Бертин был бы всюду больше на месте, чем в отряде сержанта Баркопа, собирающем неразорвавшиеся снаряды, а теперь ему с самым невинным видом подложили свинью, не дали использовать благоприятный случай. Такова всегда участь человека, покровительствуемого сильными мира сего, если при этом другие могут спрятаться за спины еще более сильных.

Спускаясь по лестнице, Диль останавливается на площадке у окна, заглядывает в ходатайство военного судьи, которое он первый прочел сегодня утром, и затем выходит на улицу, где светлое весеннее небо сияет над домами Дамвилера. Он ничего не знает о войне между двумя оперативными группами; вопрос командования Восточной группы продиктован, на его взгляд, деловыми соображениями, но он сразу улавливает коварство в ответе Янша. Ничего не поделаешь, думает он на ходу, уж до чего незадачливый человек, всегда ему не везет, бедняге!

Слепому и то видно, что Бертину пришлось приложить кой-какие усилия для того, чтобы добиться этого запроса. Если бы тотчас же поставить его в известность об ответе Янша, то, быть может, ему еще помогли бы, хотя Диль и не знает, чья помощь может оказаться тут полезной. Сам он — народный учитель, человек, чрезвычайно уважающий книги и людей, их пишущих, — чувствует, что должен на что-то решиться, чтобы помочь Бертину. Когда он нажимает ручку двери и входит в жарко натопленную комнату с застоялым запахом людей и пота, в нем уже созревает решение.

Он открывает пишущую машинку. Но прежде чем вставить в машинку лист in folio с заголовком военного суда при командовании Западной группы, он подкладывает под него синюю копировальную бумагу и второй лист для копии, как это обычно принято. Если в послеобеденный перерыв отослать эту копию Бертину, то получатель узнает о том, что его ждет. Пишущая машинка стучит, позванивает, вновь стучит; лист вынут, положен в панку для подписей, тонкая копия спрятана в ящик стола, все сходит очень удачно. Писарь Диль даже но замечает, что тяжело дышит.

Тем временем майор Янш разговаривает по телефону со своим приятелем Ниглем… Да, они стали друзьями. Оба основательно выправили майнскую линию. Пруссия и Бавария братски растворились в едином государстве, решительно посвятившем себя усмирению коварных врагов. Каждое утро они с удовлетворением обмениваются сведениями о вновь затонувших торговых судах, прислушиваются к тому, как трещат подпорки Британской империи. Каждое утро у французов слабеет дисциплина, итальянцы со своими атаками попадают в смешное положение, по поводу бахвальства американцев остается только пожимать плечами. Русские уже сломлены и навсегда исчезнут из Европы, революция основательно разделалась с ними. Ни на Ближнем Востоке, ни на Балканах с русскими уже не придется иметь дела. Наконец-то победа стала осязаема: когда сконцентрированные силы немецкой армии кинутся на западный фронт, а силы Австро-Венгрии на южный, тогда дело будет в шляпе. А потом можно будет притянуть к ответу зачинщиков^ биржевиков, иезуитов, социалистов и евреев.

Нигль в восхищении слушает своего умного друга. Тут все в порядке, соглашается он, ничего нельзя возразить против таких доводов. А на масонов и евреев, по-видимому, тоже найдется управа.

— Да, — радостно и озабоченно отвечает Янш, — тут нам еще предстоит много работы: они ведь поддерживают друг друга, их водой не разольешь. А что они в состоянии сделать — об этом свидетельствуют промелькнувшие в небесах огненные письмена русской революции. Ведь еврейские банкиры по наказу «Аллианс Израэлит» поклялись погубить царизм, и еще десять лет назад они натравили Японию на могучую русскую империю. Тогда это дело у них сорвалось, тем успешнее все разыгралось теперь.

— О, — наивно возражает Нигль, — в таком случае, значит, Германия, выступая против России, играла на-руку евреям?

Майор Янш, растерявшись на мгновение, отвечает, что этого, конечно, утверждать нельзя, хотя тут еще раз махровым цветом распускается сатанинская хитрость евреев, но вместе с тем и их бездонная глупость: в немцах они, наконец, нарвались на превосходящего их силой противника, который видит их насквозь и уж позаботится о том, чтобы на этот раз они остались в дураках. Как раз сегодня ему, Яншу, пришлось с трудом отбить еврейскую атаку. Некий еврей, это просто скандал, сидит в военных судьях при Западной группе командования. Едва только этот господин узнал, что среди нестроевых в батальоне имеется какой-то пишущий еврей, как уже захотел вызволить его, вероятно для того, чтобы избавиться от честного немца. Ничего не подозревающий командир дал на это свое благословение. Но не тут-то было! Они натолкнулись на недремлющее око, и господин писатель Бертин подохнет прежде, чем ему удастся увильнуть от полезной работы и погрузиться в восточную лень. Это тот самый парень, который, если капитан Нигль припоминает, уже однажды дал им случай потешиться. Тогда он захотел поехать в отпуск, теперь прибегает к другой хитрости.

Капитан Нигль, в ближайшем будущем майор Нигль, вдруг закашлялся по ту сторону провода, что-то забормотал, извинился, к нему, мол, кто-то пришел с каким-то запросом… От сочетания слов «Бертин» и «военный суд» у него спирает дыхание. Перед ним отчетливо выступают ужасные своды Дуомона, долговязая фигура негодяя Кройзинга, который, к сожалению, не убит, а лишь находится в госпитале с незначительной раной на ноге. Дьявол, дьявол! думает он. Господи Иисусе, не дай ему никогда подняться, собаке, сатане!.. Он, Нигль, пожертвует восковую свечу в руку толщиной для монастыря в Эттале или церкви пилигримов в Альт-Этинге, если только Кройзинг и вся его банда околеют.

Овладев собою, он опять обращается к Яшну:

— Да, это любопытно; как же господин майор разделался с евреем?

Янш, сунув желтую конфетку в рот, рассказывает, хихикая, что он великодушно предложил взамен Бертина храброго раненого наборщика — христианина. Кроме того, известно, что его превосходительство Лихов опять отправляется на Восток. Через две недели, даже через десять дней, все будет предано забвению.

Глава шестая НОЧНОЕ ЧТЕНИЕ

Однажды утром адвокат Познанский получает дело Кройзинга из военного суда в Монмеди и — через регистратуру — отрицательный ответ нестроевого батальона Х-20. Всякий, кто читает этот клочок бумаги, не может удержаться от смеха. Смеется фельдфебель Понт, кладя его в папку судьи, смеется сам судья и писарь унтер-офицер Адлер, несмотря на свою озабоченность; смеется от души и ординарец, ландштурмист Гизекен, когда ему попадается на глаза это отношение.