Воспитание под Верденом

— Нам суровая зима некстати, — подхватывает на баденском диалекте Килиан, приятель Штрумпфа.

Сквозь открытое окно Бертин, в самом разгаре беседы с лагерем Кап, сидя за коммутатором, вслушивается в слова Фридриха Штрумпфа, который подробно рассказывает о суровых холодах. В эту пору природа милосердна к птицам и диким зверям, она запасает для них в изобилии плоды, принимая на себя заботу о невинных созданиях. Табачник Килиан, однако, смеется над таким объяснением: будучи свободомыслящим — дарвинистом, как он гордо заявляет, — он повсюду видит лишь подтверждение закона борьбы за существование. Он бы хотел, чтобы тяготы суровых зим были прежде всего смягчены для детей и женщин — там, на родине. Сам он блаженно греется в лучах раннего осеннего солнца и штопает серый шерстяной чулок. Теперь у него есть досуг, чтобы постигнуть это искусство; теперь жена работает вместо него на фабрике, воспитывает двоих детей — где же ей еще заботиться о его ним них вещах? Бертин, не снимая слуховых трубок с ушей, кивает головой: в армии каждый, и он в том числе, крепко держится за нити, которые ведут в тыл.

В аппарате опять затрещало. От инженерного парка в лесу Фосс Бертин получает распоряжения для передачи на позицию у разъезда. Его запрашивают о строительных командах и количестве грузовых платформ на запасном пути. Небольшой станционный мирок доставляет ему удовольствие. На этом крохотном звене огромного механизма начинаешь понимать все те усилия человеческого ума, которые необходимы для приведения в движение машины фронта; все, что должно быть гармонично налажено, чтобы в нужный момент целое действовало с предельной гибкостью и ударной силой.

Оба баденца довольны Бертином. Они только удивляются его непоседливости, когда он — в который раз отправляется мимо полевых гаубиц к Дуомону. Карл Килиан понимает его лучше, чем старший коллега.

— Журналисту, — поясняет он, — так и подобает Надо, чтобы впоследствии он сумел показать миру истину.

Бертин знает: блаженное время приходит к концу. Через несколько дней отпускник должен вернуться обратно. Придется собрать пожитки и снова отправиться в душный, шумный барак, в свою роту, где царит затхлая атмосфера Грасников и Глинских, где все тонкие душевные ростки сминаются, как трава, на которой вывалялся осел Скопление людей как бы отнимает силы у него, одиночки. Здесь он отдохнул, спал в прохладе. У пего были солнце и досуг, вкусная еда, так как Фридрих Штрумнф приправлял казенный паек разными специями. Часы ночного бодрствования при электрическом свете, с книгой, у безмолвного коммутатора — это одиночество, эта тишина позволяли ему быть самим собою. Из-за печатных страниц часто вставал перед ним маленький Кройзинг, отнесенный потоком пережитого так далеко, и его неукротимый брат, все более погружавшийся в этот поток, — сегодня по колени, а там, не оглянешься, и по пояс… Если когда-нибудь война нужна была человеку, то прежде всего — Эбергарду Кройзингу, чтобы найти себя, выявить свою сущность, нащупать для себя сферу действия, как он выражался. Погоня за такого рода опытом бросила целое поколение немецкой молодежи из предвоенного тупика в просторы войны: Кройзинга, Зюсмана, Бертина — всех. В 1914 году у всех было одно чувство: только сейчас начинается настоящая жизнь, опасная, закаляющая! И вот они очутились здесь. Их глубоко окунули в смрадную действительность: разделывайся с ней как знаешь. Кто предсказал бы гимназисту Зюсману, как он будет чувствовать себя спустя два года после начала войны, какие переживания останутся позади? Эх, парень, парень!..

В ушах Бертина вдруг раздается веселый голос Зюсмана. Он передает приветы от роты, в частности от команды землекопов, с которой он вчера хорошо поработал в лесу Фосс. Особенно вспоминают о Бертине два берлинца: один — забавный шутник с толстыми щеками, веснушками и очень живыми глазами. Лебейдэ, замечает про себя Бертин. И другой — сутулый, желчный. Ага, это Паль. В роте масса новостей, просят они передать, скорее бы он возвращался, чтобы, кстати, присутствовать при вступлении в должность нового фельдфебеля. Это, наверное, порадует его, — Бертина,

Что за мусорная яма! уныло думает Бертин. И она-то с будущей недели опять станет, изо дня в день, моим миром…

Он вспоминает поэта Шиллера: «Златые дни Аранжуэца пройдут бесследно для меня».

— Ведь вы же расстаетесь с нами, — напоминает Зюсман, — а у Кройзинга есть еще кое-что для вас в запасе. Он просит переночевать у нас завтра.

— Это легко-устроить, — говорит несколько удивленный Бертин. Он придет перед обычной вечерней пальбой, чтобы заградительный огонь не загнал его в кусты.

Во входном туннеле форта Бертин сталкивается с потоком людей. Это смспп пехотинцев. Один из батальонов дожидался наступления ночи, чтобы освободить для так называемого отдыха часть, которая дежурила в окопах. Большое событие: раздают горячую пищу. Может быть, в последний раз, во всяком случае на ближайшие недели, дымятся солдатские котелки. В глубине двора унтер-офицеры, нагнувшись над ящиками с почтой, вызывают фамилии солдат своих отделений: — Видхен! — Здесь! — Зауэрбир! — Здесь! — Клотше! — Здесь! — Фрауэнфейнд! — Здесь! о

Проталкиваясь среди солдат, Бертин вдыхает их запах, смотрит на утомленные, исхудалые лица — кожа да кости. Только немногие выше среднего роста, ни одного бодрого лица. Он чувствует себя как бы виноватым за то, что подтянут, выглядит сытым и отдохнувшим. Певучий саксонский говор как бы смягчает горечь, которой пропитаны речи солдат. В своих походных фуражках — шлемы они получают только на позициях — и поношенных мундирах они кажутся подростками и напоминают скорее учеников старших классов на загородной экскурсии, чем живую стену людей, которая, выражаясь бесцеремонным языком газет, защищает на французской земле свою немецкую родину — Германию.

Послеобеденный час, половина пятого. Сентябрьское солнце сплошным золотым потоком заливает огромный внутренний двор, образуемый крепостным пятиугольником, и выемку, которая ведет вниз, в казематы. Бертин терпеливо пробирается сквозь ряды солдат, которые отложили в сторону связки ручных гранат, походное снаряжение, противогазы. На ружьях блестят надульники, затворы завернуты в тряпки для защиты от пыли в узких ходах сообщений, в воронках. Одна группа, уже пообедавшая, останавливает его, просит огня для папирос и трубок. Бертин задерживается на несколько минут, его серая клеенчатая — фуражка с желтым медным крестом возбуждает любопытство. Очки вызывают надежду, что ему известно что-нибудь насчет мира. Печать усталости лежит — на лицах, и люди не скрывают этого. Бертин знает: это не помешает им до конца жертвовать собой. Как обычно, дни отдыха отнюдь не подкрепили их: они исправляли тыловые позиции, подвозили материалы, производили всякого рода смотры и учебу для поддержания дисциплины. Единственное отличие от передовой — горячая еда, спокойный сон и достаточное количество воды для умывания. Конечно, это уж кое-что. Не так уж много, однако.

Бертин видит, как они копошатся в форте, словно передвигающиеся обломки серых развалин, изъеденных проказой верхних сооружений, и кажется, что их сопротивляемость уже давно сведена ж нулю. Воронки здесь громоздятся на воронки, пожелтевшие куски дерна еще держатся в тени вала, кирпичные сооружения всюду сбиты, опрокинулись в ров и, по-видимому, завалили входы. Валы напоминают беспорядочно насыпанные кучи земли, нашпигованные осколками стали. Вдвойне удивительно, что они еще сохранились, если сравнить их с подземными укреплениями, с их непоколебимой устойчивостью.

Такое же впечатление производят и здешние пехотинцы. Эти фабричные рабочие, занятые разрушением, выглядят, как гонимое на убой стадо скота. У всех на лицах печать того равнодушия, которую накладывает на человека механический труд. Но внутренне они еще не сломлены; они идут на передовые позиции без воодушевлении и без иллюзий, движимые единственной надеждой — вернуться через десять дней невредимыми. И опять на позиции, и опять назад, пока рана не приведет их в госпиталь или смерть не принесет полного избавления… Но об этом они думают неохотно. Им хочется жить, они надеются еще вернуться домой. Пока же у них только одно желание — поспать еще несколько часов.