Страница 6 из 48
Прожив 80 лет и перечитывая это письмо, Толстой говорил, что в такой жизненной программе он не может изменить ничего. Но к 1862 году он устал.
Сельское хозяйство не шло. Литературная репутация сильно упала, несмотря на то, что за четыре года (1856–1859) он напечатал ряд великолепных рассказов. В 1856 году: «Севастополь в августе», «Метель», «Два гусара», «Утро помещика», «Встреча в отряде с московским знакомым»; в 1857 году: «Юность», «Люцерн», в 1858 году «Альберт»; в 1859 году: «Три смерти» и роман «Семейное счастье». Эти чудесные вещи уже не вызывали сенсации. Русское общество кипело в котле возрождения. Критика и публика требовали обличительной литературы, гражданских мотивов. Чистая поэзия, оторванная от злоб дня, оставалась в тени. Болезненно ощущая это падение своей репутации, Толстой перестал даже выступать в печати и на уговоры друзей отвечал, что отныне решил сделаться «потихонечку, про себя литератором».
Общение с крестьянскими детьми доставляло непосредственное удовольствие. Но запросы к своей школе Толстой предъявлял слишком большие. «Я говорил себе, — писал он позднее, — что прогресс в некоторых явлениях своих совершается неправильно, и что вот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят». «Первобытные люди» наслаждались общением с гениальным человеком и за постоянную ласку платили ему нежною любовью, но увы! — они не могли дать ответа, которого он добивался: истинный путь прогресса человечества, — и для крестьянских детей, и для самого Толстого по-прежнему оставался загадкой.
Журнал, в котором он задорно и ребром ставил основные вопросы педагогики, встречен был холодно и с недоумением. Никто не спорил с Толстым, но почти никто и не заинтересовался его педагогическими новшествами. Многое было в них гениально и через 50 лет привлекло к себе внимание педагогов в Америке и России. Но в начале шестидесятых годов большинство смотрело на журнал, как на барскую затею эксцентричного дилетанта. «Ясная Поляна» имела мало подписчиков, просуществовала всего год и принесла Толстому 3000 рублей убытка.
Посредничество, вследствие все возраставшей оппозиции помещиков, становилось невыносимым — тем более, что формальная, канцелярская сторона деятельности Толстого (к ней он относился с недостаточным вниманием) — давала часто поводы к справедливым нападкам.
Помимо всех этих неудач судьба послала в то время Толстому два тяжелых испытания.
20-го сентября 1860 года на юге Франции (в Гиере) скончался от чахотки граф Николай Толстой. В течение месяца из часа в час Лев Николаевич следил за мучительным угасанием брата. Этого человека он «любил и уважал положительно больше всех на свете». И вот этот «умный, добрый, серьезный человек заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории, — пишет Лев Толстой, — ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания…» Толстой не верил в личную будущую жизнь, и для него граф Николай исчез навсегда, «как сгоревшее дерево».
Проблема смерти остро, болезненно и неотступно стала перед Львом Толстым. Все окружающее поблекло. «К чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всей мерзостью лжи, самообмана, и кончится ничтожеством, нулем для себя…» Аппетит к жизни пропал. Временно Лев Николаевич забыл даже о любимой яснополянской школе. На родину не тянуло.
— Не все ли равно, где доживать жизнь? — говорил он. — Тут я живу, тут могу и жить. — О литературе не хотелось и думать. Он весь как бы застыл от мрачного и горестного раздумья.
— Уж ежели он ничего не нашел, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше…
Граф Николай Толстой был, действительно, прелестным, выдающимся человеком, добрым, слегка насмешливым, в жизни своей осуществившим, по словам его приятелей, все, что проповедывал впоследствии Лев Николаевич. В Николае Толстом абсолютно не было стремления к славе, тщеславия и, хотя он обладал исключительным талантом рассказчика, унаследованным от матери, он почти ничего не писал, ограничиваясь литературными советами младшему брату. Тургенев уверял, что у Николая Толстого «не хватало только недостатков, которые нужны, чтобы быть большим писателем».
С раннего детства Николай Толстой оказывал огромное влияние на Льва Николаевича. Влияние это можно охарактеризовать, как христианское или вернее гуманитарное. Еще ребенком он увлекал братьев в область фантастических вымыслов, в которых фигурировали «любовно жмущиеся друг к другу муравейные (моравские) братья» и знаменитая зеленая палочка, на которой написана «главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, и были бы постоянно счастливы…»
Мягкий, деликатный, нежный образ его умного и доброго старшего брата олицетворял для него «добро», христианские влечения, самопожертвование… И понятно, каким ударом оказалась для него преждевременная и мучительная смерть именно этого кроткого человека…
Но через несколько месяцев Толстой мог уже вернуться к своим жизненным интересам. Сначала его развлекли занятия с детьми сестры, которая жила в Гиере. Потом он приступил снова к подготовке педагогических статей для будущего журнала. Это привело его к продолжению изучения постановки школьного дела во Франции, Лондоне и Германии. И, наконец, он уехал на родину, в Ясную Поляну, где ждала его школа и новые заботы по посредничеству. Рана мало-помалу зарубцевалась. Видение смерти на время ушло в подсознательную область. Но первый удар радости жизни был нанесен, и последствия его дали себя знать позднее.
Вторым испытанием (конечно, гораздо менее тяжким) была окончательная ссора с Тургеневым.
Отношения их оставались неопределенными и переменчивыми. Они виделись за границей (в 1857 году), проводили целые дни вместе, но оба боялись переходить некоторые границы сближения. В дневнике Толстой то сожалел Тургенева, то отмечал приятно проведенный с ним день, то глухо негодовал на него. Помимо расхождения во взглядах и глубокой разницы «стихий» обоих писателей, между ними, по-видимому, легла еще одна тень. Сестра Льва Николаевича, графиня Мария Николаевна Толстая была несчастлива в семейной жизни. В 1857 году она окончательно разошлась с мужем. Тургенев, ее давнишний знакомый, несмотря на близость к Виардо, не мог отказать себе в удовольствии некоторого кокетства перед умной графиней, чрезвычайно ценившей его общество. Эти отношения пугали Толстого и определенно не нравились ему.
И все же, временами обоих писателей тянуло друг к другу. Так было и весною 1861 года. Тургенев жил в Спасском — своем Орловском имении — и кончал отделку своего лучшего романа («Отцы и дети»). Толстой заехал за Тургеневым, чтобы вместе отправиться к общему приятелю Фету. Свидание в Спасском протекало вполне мирно. За прекрасным обедом Тургенев с некоторым волнением говорил о только что конченном романе. Толстой выразил желание прочесть рукопись. После обеда хозяин заботливо устроил в гостиной подходящую обстановку: все мухи были изгнаны, к огромному дивану придвинут столик с рукописью романа, курительными принадлежностями, любимыми напитками. Тургенев, наладив все это, на цыпочках удалился из комнаты, бережно притворив дверь, чтобы ничто не могло отвлечь внимания гостя…
В полной тишине Толстой принялся за чтение. Но скоро глаза его стали смыкаться и незаметно для себя он… заснул.
Вдруг точно что-то толкнуло его. Он проснулся и увидел спину Тургенева, который выходил из комнаты.
В дальнейшем о романе не было произнесено ни слова.
Наружно в мире они приехали к Фету. И здесь на другой день утром за чайным столом разыгралась финальная сцена их отношений.
Тургенев рассказывал про воспитание своей дочери.
Толстой сделал несколько неодобрительных замечаний.
— Я вас прошу не говорить так, — воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.