Страница 40 из 48
Итак, нельзя принимать христианское учение как правила поведения. При подобном взгляде, конечно, христианство было бы неисполнимо. Нет, христианство дает лишь идеал, к которому должно стремиться. Жизнь по учению христианскому есть движение к божескому совершенству.
Поступки наши, изменение внешних условий, зависят не от нас. Даже в высшей степени важно сделать над собой усилие, чтобы отказаться навсегда от попыток изменения внешних условий. Важно только признание и исповедание истины.
«Стоит людям только понять это: перестань заботиться о делах внешних и общих, в которых они не свободны, а только сотую той энергии, которую они употребляют на внешние дела, употребить на то, в чем они свободны, на признание и исповедывание той истины, которая стоит перед ними, на освобождение себя и людей от лжи и лицемерия, скрывавших истину, для того, чтобы без усилий и борьбы тотчас же разрушился тот ложный строй жизни, который мучает людей и угрожает им еще худшими бедствиями, и осуществилось бы то Царство Божие или хоть та первая ступень его, к которой уже готовы люди по своему сознанию».
Таким образом, проповедь поступками, делами отпадает. К тому же:
«Надо помириться с тою мыслью, что как бы вы ни жили по Христу, люди, не следующие Христу, будут осуждать вас».
«Дело христианина, посредством которого он достигает всех целей, — разжигать свой огонь и светить перед людьми… Надо, чтобы в деятельности нашей были корни, а корни эти в нашей покорности воле Бога, в нашей личной жизни, посвященной совершенствованию и увеличению любви».
Теперь все у Толстого резюмируется так: «Если сделалось в душе, то и в мире перемена будет».
Очиститесь сами, создайте из себя светильник христианской истины, докажите на себе возможность христианской, т. е. разумной и счастливой жизни при всех возможных условиях — и это будет наилучшим исповеданием веры, наилучшими «поступками», которые просветят людей. А когда люди будут сильны верою, чисты, как голуби, и мудры, как змеи, — они без борьбы победят все внешние препятствия, и мир переделается.
Итак, личное совершенствование и любовь при всяких жизненных условиях — вот новый катехизис Толстого.
С этой новой точки зрения уход из семьи, жившей не так, как хотелось Толстому, — терял всякий смысл.
Напротив, это было испытание, посланное Богом. И чем труднее становилось положение его в семье, чем больше слышал он извне обвинений в лицемерной жизни среди достатка и удовольствий, — тем больше представлялось материала для работы над собою, чтобы смиряться, прощать и любить.
Позднее он писал в дневнике: «Если бы я слышал про себя со стороны, — про человека, живущего в роскоши, отбивающего все, что может, у крестьян, сажающего их в острог, и исповедующего, и проповедующего христианство и дающего пятачки, и для всех своих гнусных дел прячущегося за милой женой, — я бы не усомнился назвать его мерзавцем! А это-то самое и нужно мне, чтобы мне освободиться от славы людской и жить для души…» (Запись от 2 июля 1908 года).
«Самосовершенствование»!.. — любимое понятие его юности, которое в «Исповеди» подверглось столь суровому анализу. Правда, теперь он говорил и думал о самосовершенствовании в определенном направлении. Но ведь и христианское жизнепонимание развертывало перед ним необозримое поле для мудрствования. В детстве он философствовал почти до сумасшествия. И теперь, на старости лет, тонкости его диалектики заполняли подчас удивительным содержанием старое понятие самосовершенствования.
Любить… да, конечно! Но кого и как любить? Можно ли любить непосредственно человечество, род людской? Или это возможно только через Бога, после осознанной в себе любви к божественной части своего существа? И можно ли сохранить личные привязанности, проникаясь божественной любовью? И можно ли любить врагов или надо сначала сделать из них друзей, а потом уж полюбить их?.. Он пишет: «Вы говорите, нельзя любить Ирода. Не знаю. Но знаю, и вы знаете, что его надо любить; знаю, и вы знаете, что если я не люблю его, то мне больно, что у меня нет жизни, и потому надо стараться работать и можно. Я представляю себе человека, прожившего всю жизнь среди любящих его в любви, но не любившего Ирода, и другого, который все силы употребил на любовь к Ироду и оставался равнодушным к любящим его и 20 лет не любил, а на 21-м полюбил Ирода и заставил Ирода полюбить себя и других людей, — не знаю, кто лучше…»
В области исполнения «воли Пославшего» — тоже, конечно, бесконечные вопросы. И здесь Толстой доходит до таких, например, рассуждений:
«Склоняюсь в светлые минуты думать, что все дело в проявлении в себе любви, для чего нужно только устранять соблазны. А устранишь соблазны, и проявится любовь, она потребует дела, будет ли это просвещение всего мира или приручение и смягчение паука. Все равно, важно».
К счастью, клубок любви, который подарила ему волшебница-судьба, по большей части вел его мимо всех этих диалектических тонкостей учения — прямо на помощь страдающему человечеству.
Летом 1891 года в Ясную Поляну приехал давнишний знакомый Толстых — Раевский, помещик Рязанской губернии. На центральную Россию надвигался голод, и Раевский не мог говорить ни о чем другом. Графиня Александра Толстая («бабушка») гостила в то время в Ясной и вспоминает, с каким раздражением встречал эти речи Толстой. Он противоречил каждому слову гостя и бормотал, что все это ужасный вздор и что если бы и настал голод, то нужно только покориться воле Божией. Раевский, не слушая его, продолжал сообщать свои опасения, «а Лев не переставал вить a la sourdine (под сурдинку (фр.)) свою канитель, что производило на слушателей самое странное впечатление».
В сентябре к Толстому обратился известный писатель Лесков с запросом, как быть ввиду голода. Толстой отвечал, что он против участия в сборе пожертвований и в помощи голодающим. Он находил, что добрые дела не в том, чтобы накормить хлебом во время голода, а в том, чтобы любить и голодных и сытых.
Эти теории не устояли перед ужасною действительностью. Совершив две поездки в районы голодающих, Толстой неожиданной взял у Софьи Андреевны 500 рублей и с двумя дочерьми отправился в Рязанскую губернию к тому самому Раевскому, рассказы которого о голоде он встретил летом с таким предубеждением. У Раевского дело уже было начато: функционировали столовые для детей и стариков, притекали пожертвования. Софья Андреевна поместила в газетах воззвание о помощи голодающим. Со всей России и из-за границы (особенно из Англии) к Толстому стали собираться деньги, вещи и люди для организации помощи. В форме отчетов Толстой написал ряд блестящих статей, которыми воспользовался, чтобы проводить свои любимые идеи. Некоторые из этих статей могли появиться только заграницей.
Самые близкие ему люди, работавшие с ним, сомневались и скорбели об его непоследовательности.
— Как, после всего, что он говорил о денежной помощи, взять пожертвованные деньги и этим краденым у народа товаром обделять обворованный народ!..
На него сыпались нападки последовательных толстовцев. Он сам, не переставая, бранил себя и свое дело…
А тем временем, в течение двух тяжелых зим, с большою практичностью, он спасал от голодной смерти погибавшее население четырех уездов. Число столовых достигло 246-ти. В них кормилось 13 000 взрослых и 3000 детей. Он кормил два раза в день и тратил на человека в месяц от 95 копеек до 1 руб. 30 коп. Он не удовольствовался этим обширным хозяйством. В глухие зимние месяцы, когда замерзало население, лишенное обычного своего топлива — соломы, он устроил снабжение беднейших дровами. Он отбирал у крестьян сотни лошадей, из-за бескормицы осужденных на смерть, и организовал их питание. Он выписал большие запасы льна и лыка и раздавал их населению для изготовления обуви и холста. Он устраивал молочные столовые для грудных детей. Весной он выдавал нуждающимся крестьянам на семена овес, картофель, коноплю, просо. Он покупал к началу полевых работ лошадей и раздавал их. Людям, еще не дошедшим до полного нищенства, он продавал по дешевым ценам рожь, муку, печеный хлеб…