Под знаком Рыб

А в одном кибуце я познакомился с дочерью моего нового хозяина. Если бы большая часть моей жизни не была позади и если бы я уже не снял комнату у ее родителей, то, возможно, я так и остался бы в этом кибуце. Я попрощался с ней как с добрым знакомым, которого рад буду снова увидеть.

Я возвращался в Тель-Авив и был этому несказанно рад — такую радость я не испытывал все последние годы. Я уже видел себя сидящим в своей красивой комнате, среди красивой мебели, с красивыми людьми, видел, как вхожу и выхожу и никто не тычет мне пальцы в глаза. И к тому же — сон. Сон, которому не мешают никакие автобусы, никакие продавцы газировки, никакие стоны, никакой плач. Между нами говоря, я уже давно убежден, что сон — это назначение человека, и на тех, кому ведомо это назначение и кто овладел искусством спать, я смотрю как на людей, которые постигли, для чего человек создан и зачем живет. Так что легко понять, как я радовался тому, что буду жить в комнате, где смогу спать.

Не знаю, сохранился ли этот дом на пригорке по сию пору. А если и сохранился, не превратился ли он в скопище контор, магазинов и киосков, как большинство домов в нынешнем Тель-Авиве. Но в тот день этот дом стал для меня самым особенным, самым приятным из всех тель-авивских домов.

Когда поезд прибыл на вокзал, сердце мое забилось быстрее. Мне уже представлялось, как я еду в город, и вхожу в свою новую комнату, и растягиваюсь на кровати, и сплю добрым, спокойным сном. Господи, слава Тебе, что Ты сохранил в Своем мире такую душевную отраду для Своих творений.

Я кликнул носильщика, и он взял мои вещи. Будучи в благостном состоянии духа, я стал расспрашивать его, где он живет и хороша ли его квартира. И сам рассказал ему о своих квартирных делах. Слово за слово, мы заговорили о первых днях Тель-Авива, когда он представлял собой всего лишь один маленький уютный квартал. Носильщик вздохнул и сказал, что такого покоя, какой был здесь тогда, мы уже, наверно, не дождемся до прихода мессии.

За всеми этими разговорами мы дошли до моего нового дома. Зеленый пригорок возвышался передо мной во всем великолепии своих деревьев, и отовсюду доносился аромат прелестных цветов. Носильщик остановился и осмотрелся с удивлением, как будто никогда в жизни не видывал такого прекрасного места.

Мы молча поднялись по травянистым ступеням. Ветер дул со стороны сада, неся с собой чудесные запахи. Над нами летали птички, а внизу, в бассейне, резвились рыбки, гоняясь за тенями птиц.

Хозяин вышел нам навстречу, тепло приветствовал меня и показал носильщику, куда внести мои вещи.

И вдруг у меня защемило сердце, и я глянул на порог дома. Чистый и вымытый, лежал передо мной порог, и тени цветов играли на нем. Но тот мальчик не лежал там — он не тянул ко мне худые ручки, не повис на мне. Молчаливые, двигались тени цветов на пороге, и никакого мальчика там не было.

Носильщик стоял, глядя на меня. Ждал, что ли, что я велю ему нести вещи в другое место?

Вышла хозяйка, приветливо кивнула мне и сказала:

— Ваша комната готова.

Я поклонился ей и что-то сказал. Или, может быть, не сказал ничего, а просто повернулся и пошел назад. Носильщик побрел за мной, неся на плече мои вещи.

Так мы шли и шли, пока не пришли к моей прежней квартире. Надо отдать должное моему носильщику — всю обратную дорогу он молчал и не отрывал меня от размышлений. Не знаю, думал ли он о том покое, что ожидает нас по приходе мессии, или понимал, что не следует беспокоить человека, возвращающегося туда, откуда сбежал.

Покрытый болячками мальчик лежал на пороге дома. Ресницы его слиплись и покрылись зеленоватой пленкой гноя. Сомневаюсь, что эти глаза были способны хоть что-то видеть.

Но он увидел меня. И, увидев, протянул свои слабые пальцы и позвал: «Дяй-дяй» — «Дядя, дядя». Голос у него был совсем хриплый — как у сверчка, уставшего стрекотать своими крылышками.

Я взял его на руки и стал качать — вверх-вниз, вправо-влево. Он обхватил меня за шею и изо всех сил прижался ко мне. Он был легче цыпленка, и какое-то необычное тепло исходило из его тела. Казалось, его лихорадило.

Я долго держал его на руках, и он в молчаливой радости барабанил ножками по моему животу. Пару раз я приближал к нему свое лицо, чтобы напомнить, что у меня в глазах видно его отражение. Но он так и не протянул пальцы к моим глазам, потому что за те восемь дней, что меня не было, его глаза закрылись от слез и в моих он уже не мог ничего разглядеть.

Вышел хозяин и с важным видом спросил:

— Так вы, значит, вернулись к нам?

Но я только обнимал ребенка и ничего не ответил. Наконец я опустил мальчика на землю и расплатился с носильщиком. Мальчик снова протянул ко мне руки и сказал свое: «Дяй-дяй». Я опять поднял его. Он положил голову мне на шею и задремал.

Я вошел в дом и положил его на кроватку. Его губы шептали: «Дяй-дяй, дай-дай. Дядя-дядя, давай-давай».

Пришла хозяйка. Положила сумку, состроила недовольную гримасу и сказала:

— Значит, вы вернулись? Знай мы заранее, прибрались бы у вас немного.

Я кивнул ей и поднялся в свою комнату. Пыли собрался такой густой слой, что под ним и грязи не было видно. Я разделся и растянулся на постели. За окном ревели автобусы, продавцы газировки орали, наполняя стакан за стаканом. Но постепенно все эти звуки словно растаяли, и в моих ушах остался лишь слабый, далекий голос мальчика. Я поднял руку и свернул ухо трубкой, чтобы лучше слышать.

Песчаный холм

Глава 1

Сам себя удивил Хемдат — согласился на просьбу Яэли Хают давать ей уроки литературы. Счел свой поступок одним из тех движений души, которые не поддаются объяснению, и сказал себе — не пытайся постичь непостижимое; раз уж обещал, выполняй обещанное.

В то утро, когда она пришла к нему заниматься, он впервые понял, каково ее истинное положение. Раньше ему казалось, что это пустоголовая девица, которая только и знает, что веселиться, и желание у нее одно — кружить головы всем парням до единого, одному за другим. А тут вдруг он узнал, что она бедствует, живет в нищете и находится буквально на краю пропасти. Словно мешок несчастий тащился за нею. Правда, в России, в отцовском доме, ей жилось вполне благополучно, но со времени приезда в Страну и дня не проходило без очередного удара судьбы. И сейчас вся ее надежда — заработать на жизнь вязанием чулок. Она учится этому делу, но удастся ли ей прожить с его помощью? Она сомневается. У нее больная рука, и ей нельзя напрягаться. Всегда ужасен жребий человека, катящегося в пропасть, насколько же ужасней видеть, как девушке из хорошей семьи приходится из последних сил зарабатывать на кусок хлеба. Царевна, сосланная к веретену. О, сколько в ней страхов! Но слава Богу, теперь Хемдату представилась возможность исправить этот вывих судьбы. Вот так же, как она открыла его дверь, он откроет ей двери Торы. Он будет читать с ней эту Книгу Книг, он научит ее ивриту, ведь лучше ей выучить иврит и стать воспитательницей в детском саду. Воистину, как сказал Иосиф своим братьям в Египте: «Бог послал меня перед вами, чтобы оставить вас на земле и сохранить вашу жизнь»[6].

И ведь она наверняка голодает, ей, возможно, и кусок хлеба в редкость. Нет, она не сказала об этом явно, но, когда попросила у него стакан воды, Хемдат понял, что она, видимо, в этот день ничего еще не ела. Он поставил перед ней хлеб и вино. Ни в коем случае! Она вовсе не хочет есть. Она просто хотела пить, стакан воды и ничего больше. В конце концов она все-таки согласилась взять кусочек хлеба. Взяла и съела, медленно, как едят птицы. И вправду клевала, как птичка. Одни лишь птицы клюют изящно, сказал наш поэт Пизмони. Браво, господин Пизмони!

В хорошее время выпало Хемдату начать занятия с Яэлью Хают. Пылающее лето миновало, и первый осенний дождь уже прошел, и дни уже не тянулись бесконечно, как выжженные пустыни, и солнце уже не так жгло голову, и Хемдат, бывало, целыми днями валялся на кровати, ожидая, пока небо затянется вечерними облаками. Как прекрасны твои ночи, Страна Израиля!

6

Быт. 45, 7.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.