Лабух

— И когда это я успел его увидеть, — подумал он, — кажется, и не спал совсем, так только, моргнул. И на тебе — сон!

Сон вспомнился сразу, в одно мгновенье, ярко, цветно, шумно и немного страшно.

Лабуху приснилось, будто он, маленький Лабух, быстро-быстро бежит по зеленому лугу вслед за одетым в старомодный сюртук, полосатые чулки и ботинки с пряжками человеком. Лабух сразу узнал его, это был Йохан. На шее у Йохана висел не то ящик с мороженым, не то короб с леденцами. А маленький Лабух тащил за собой на веревочке большой и красивый игрушечный дирипар, из трубы которого колечками поднимался белый дым. Догнать Йохана оказалось совсем непросто, потому что дирипар то и дело цеплялся за ветки деревьев, так некстати выросших на этом лугу. Наконец сообразительный маленький Лабух догадался три раза дернуть за веревочку, на которой был привязан дирипар, тот наддал хода и легко потащил его за собой. Теперь Лабух полубежал-полулетел, совершая длинные скользящие прыжки, и запросто догнал Йохана.

Лабух так разогнался, что с разбега перепрыгнул через голову органиста, перевернулся в воздухе задом наперед, и встал на его пути, уверенный, что сейчас добрый дядюшка Йохан остановится и угостит его чем-нибудь вкусным. Однако ящик на груди органиста оказался всего-навсего старой шарманкой, и как только маленький Лабух понял это, так сразу услышал слегка гнусавую, засасывающую музыку. Он посмотрел на распахнутую верхнюю крышку шарманки и увидел на ней красноватую, выжженную солнцем равнину, по которой отчаянно спешил куда-то крошечный человечек с шарманкой на груди. Лабуху вдруг стало страшно, и он хотел было убежать, но шарманка бесповоротно втянула его в себя, и он долго и плавно падал, вцепившись в веревочку дирипара, пока снова не оказался стоящим перед дядюшкой Йоханом, посреди дороги, на этот раз пересекающей сухую, звенящую от ветра степь.

Дирипар по-прежнему тянул вверх. Лабух теперь старался изо всех сил убежать от шарманки, но, как назло, в дирипаре что-то сломалось, и вместо убегания получилось какое-то неуклюжее подпрыгивание на месте. Кроме того. Лабух стал явно тяжелее и больше ростом, а в свободной от дирипара руке у него оказалась удочка, которой он пытался оттолкнуть надвигающегося на него слишком уж вездесущего, и поэтому опасного Йохана. Удочка сломалась в самый неподходящий момент, Лабух заорал благим матом, и снова ухнул в шарманку.

Падая, он бросил сломанную удочку и обеими руками уцепился за спасительную бечевку. На этот раз он падал намного быстрее и очень твердо и больно ударился подошвами в брусчатку площади посреди маленького городка с красными черепичными крышами. И опять прямо на него неумолимо надвигалась черная шарманка.

Теперь Лабух уже не чувствовал себя маленьким ребенком, вовсе нет. Перед органистом стоял слегка оглушенный падением, нескладный, готовый надерзить, а то и подраться, подросток, вооруженный самодельной боевой семистрункой. А неумолимый и бесчувственный Йохан, как ни в чем не бывало, продолжал шагать вперед, так что Лабуху пришлось пятиться задом, чтобы снова не попасть в шарманку. Лабух отчаянно взмахнул штык-грифом, чтобы разнести колдовской ящик в мелкие щепки, но почему-то промахнулся, и шарманка, плотоядно хлюпнув, снова втянула его в себя. На этот раз падение было таким стремительным, что у Лабуха свело живот. Приземлившись, Лабух не удержался и упал на колени посреди широкого хайвэя, простроченного белыми разделительными полосами. Справа и слева с ревом проносились автомобили, а прямо перед ним ждал улыбающийся как лунатик, Йохан с неизменной шарманкой на груди.

Так продолжалось бессчетное количество раз. Жутко ныли расплющенные ступни. Лабух уже потерял счет вложенным друг в друга матрешечным мирам, понимая только, что с каждым новым падением в шарманку он становится все старше и тяжелее. Игрушечный дирипар теперь почти не тормозил его и Лабух понял, что вот-вот разобьется, но по-прежнему с отчаянием ребенка цеплялся за веревочку. Наконец, когда он в очередной раз со свистом рассекал воздух, под ним открылась сверкающая радугами равнина, а вдали нарисовался туманный полупрозрачный город.

По равнине, не разбирая дороги, шагал человек со старой боевой гитарой на перевязи и знакомой черной кошкой на плече. Лабух засмеялся, бросил ненужный дирипар и, качнув успевшими отрасти за время бесчисленных падений крыльями, устремился вниз. Наконец-то я себя нашел, подумал он, тормозя так, что встречный ветер выворачивал маховые перья, и проснулся.

Проснувшийся Лабух еще раз посмотрел на Дайану. Дайана спала красиво. Дайана все делала красиво.

«Ну и ладно, пусть себе спит, — подумал Лабух, натягивая джинсы и накидывая куртку на голое тело. — Жаль только, что я проспал отплытие, хорошо, что хотя бы к взлету успел».

Он вышел на палубу и оперся на резные перильца. Дирипар величественно двигался по широкой дуге, решительно и мощно выгребая на стрежень. Речная вода ранним утром была удивительно спокойной, неторопливо шлепающие по воде плицы гребных колес оставляли за собой мелкие водовороты, которые убегали за корму, обозначая след дирипара, чуть более светлый, чем остальная река. Было свежо, но Лабух не стал возвращаться в каюту, а только запахнул куртку. Пропустить взлет ему не хотелось, и вообще, как можно пропустить взлет?

— Дайана убьет меня, скажет, вот гад, нарочно ведь не разбудил, — пробормотал он, — хотя, с другой стороны, будить Дайану — занятие тоже отнюдь не безопасное. Ну и ладно, в конце концов, это ведь мой отпуск.

Мимо, независимо задрав хвост, прошествовала Черная Шер, улыбнулась хозяину желтыми утренними глазами и пошла по своим делам, наверное, в кочегарку к Савкину. Там было тепло, и там были мыши. Кроме того, Шер с Истопником сразу же почувствовали друг к другу симпатию, наверное, на почве общей теплолюбивости. А еще Шер по достоинству оценила деликатесные консервы «Завтрак туриста», которыми от души потчевал ее народный изобретатель и мастер матерной частушки.

Шлепанье гребных колес по воде стало чаще, дирипар, пыхтя и пшикая паром, разгонялся, пилоны с пропеллерами стали медленно поворачиваться, а сами пропеллеры шевельнули своими саблевидными лопастями, провернулись, заахали все чаще и чаще и, наконец, басовито загудели. Паровой цеппелин готовился к взлету.

Наконец, раздался мощный гудок, потом еще один, и еще, — дирипар прощался с рекой и приветствовал небо.

«Какой у них любопытный тост, — подумал Лабух: — „За легкий воздух и тяжелую воду!“ Ну да, котел у них работает, видимо, на тяжелой воде, так что тост вполне уместный. Эк гудит, прямо протодьякон, а не средство передвижения. Однако сейчас Дайана проснется, таким ревом, пожалуй, можно разбудить даже глухаря, не то что нежную лютнистку. Впрочем, глухарей больше нет, есть дельцы, начальники, чиновники... А вот музыкантов из глухарей все равно не получится, тут уж никакой Грааль не поможет».

Паровой цеппелин взлетал. Пропеллеры, словно озверевшие самураи, рубили утренний туман кривыми саблями лопастей, нос слегка приподнялся, парусиновые чехлы на спасательных шлюпках вздулись, наконец, река вздохнула, и отпустила, поцеловав на прощание днище. Лабух неожиданно увидел внизу пенную воронку и расходящиеся от нее во все стороны волны. Они взлетели.

Дверь каюты отворилась, и на палубе появилась одетая в короткий халатик Дайана.

— Что, уже взлетели? — буднично спросила она. — А почему ты меня не разбудил?

— Тебя и гудок-то не сразу разбудил, — Лабух с удовольствием посмотрел на Дайану. — Где уж мне, тихоголосому. И вообще, хороша Дайана утром! Учти, это комплимент.

— Гудок-то меня как раз и разбудил, — отозвалась Дайана, — только девушка должна привести себя в порядок, прежде чем появляться в приличном обществе, а на это требуется время. Так что насчет «хороша» — это не комплимент, а признание плодотворности моих усилий.

— Доброе утро, Дайана, — Лабух обнял ее за плечи. — И... До свидания, Город!