Человек-огонь

Чтобы сломить организованное сопротивление интернированных, немецкое командование стало разъединять части и отправлять в глубь Германии.

Под стук колес на стыках рельсов у Томина зрел свой план. Теперь уже дивизии нет, надо действовать…

На подъеме поезд замедлил ход. Томин пожал руку Аверьяна — сигнал к действию.

Аверьян бесшумно, с ловкостью кошки, прыгнул на часового, отбросил. Еще мгновение, и друзей поглотила кромешная темнота.

Кубарем скатившись с насыпи, Николай Дмитриевич вскочил. Рот и нос забиты землей, в глазах разноцветные искры, в голове звон. Выплевывая окровавленную землю, Томин услышал стон и бегом кинулся на него. Аверьян сильно ушиб колено и не мог встать.

Николай Дмитриевич взвалил на спину ординарца, поспешил к лесу. Темная ночь и чащоба надежно укрыли от погони.

К утру вышли к озеру, окруженному кустарником. Тихое, прохладное утро. Скупо пригревает солнце.

— Красота-то какая! Теперь мы сами себе хозяева. Свобода!

Захотелось по-мальчишески засвистеть от радости.

— Как мы только доберемся до нее, до свободы-то? — с унынием заметил Аверьян. — Чужбинушка, врагов так и жди из-за каждого куста.

— Так уж из-за каждого! Эх, Аверьян, Аверьян! Ничему, знать, ты в Красной Армии не научился. Да там, где есть рабочие и крестьяне, там есть и наши друзья, — возразил Томин.

— Балакать-то по-ихнему не умеем…

— Ну, ты, похоже, неисправимый худодум. Рабочий и крестьянин всегда дотолкуются. Ну, нечего зря время терять. В дорогу!

…Только на третьи сутки друзья перешли германо-польскую границу. Голодные и усталые, они подошли на заходе солнца к деревушке, прижавшейся к темной стене елового бора. Ветвистые ели свечой уходят ввысь, словно подпирая острыми вершинами небосвод. В бору тихо и прохладно. Длинные тени бороздят землю.

— Николай Дмитриевич, так это же та деревушка, где мы перед переходом границы привал делали, — проговорил Аверьян.

— Да. Ты лежи, а я схожу на разведку, возможно, здесь найдем пристанище.

Томин постучался в оконце крайнего дома. Его встретила хозяйка, пожилая полная женщина:

— Русский большевик? Прошу, пане, прошу.

Через некоторое время Томин и ординарец лежали на сеновале и жадно ели хлеб с отварным картофелем, запивая молоком.

Вечером с поля приехал хозяин. Жена встретила его быстрым рассказом. Николай Дмитриевич и Аверьян, не разбирая слов, догадались, что речь идет о них. Что будет? Что скажет хозяин?

Тот сначала распряг и поставил на выстойку лошадей. Сбрую занес под навес. И только после этого поднялся на сеновал.

— Доброго вечера, товарищи, — проговорил он на ломаном русском языке, пожимая руки конников. — Идемте кушать, там будем говорить. У нас солдат нет.

Ужинали молча. Иногда Томин украдкой бросал взгляд на угрюмое лицо хозяина, стараясь разгадать его мысли.

— Домой идем? — спросил после ужина поляк.

— Да.

— А как быть вот с этим делом? — И Зигизмунд Нисковский, так звали поляка, вынул из бокового кармана пиджака и осторожно развернул «Манифест к польскому трудовому народу городов и сел» Временного революционного комитета Польши. — Опять и власть, и леса, и поля забрали себе паны. Как нам жить дальше?

Под вопросительным взглядом поляка Томин опустил голову. У него было такое чувство, словно он был виноват перед этим незнакомым человеком за все случившееся.

Усилием воли Томин превозмог гнетущее чувство, положил руку на плечо поляка и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Этот манифест, Зигизмунд, береги пуще глаза своего. Не за горами то время, когда все будет так, как написано…

Все это время Томин не переставал думать о знамени дивизии. Судьба свела его с человеком, который может помочь. Николай Дмитриевич осторожно перевел разговор. Поляк внимательно выслушал, понял, что от него хотят русские, проговорил:

— Это пашня моего свояка… На мосту часовой. Риск большой, но знамя достать надо.

…В этот раз Зигизмунд Нисковский выехал в поле раньше обычного.

Пароконную бричку он подкатил вплотную к трехствольному древнему дубу. Много легенд сложено о нем, веками стоящем на берегу Винценты, на границе с Пруссией. И вот он, Зигизмунд Нисковский, является участником рождения новой. Пройдут годы, эта простая история о боевом знамени обрастет вымыслами, человеческое воображение добавит к ней новые подробности, и она станет легендой.

В полуверсте от дуба мост через Винценту, полосатый пограничный столб, шлагбаум, часовой.

Зигизмунд распряг коней, снял с брички плуг. От надвигающегося дождя накрыл бричку так, что концы брезента свесились до земли. Начал готовить плуг к подъему зяби: стучал ключом, гремел цепью, откручивал и прикручивал лемех.

А тем временем Аверьян Гибин спустился между дрогами под брезентом и бесшумно начал орудовать солдатской лопаткой. Вынув знамя, он немножко подумал — брать или не брать остальное?

«Возьму пистолет, хороший подарок Николаю Дмитриевичу!»

Разровнял землю, разложил дерн и забросал листьями. Забрался в бричку и стал терпеливо ждать.

Не успел Зигизмунд сделать и двух кругов, разошелся дождь. Громко ругая погоду, поляк уехал домой.

Начдив со слезами на глазах прижал к груди боевое знамя. Дивизия будет жить.

— А «бельгиенка» возьми, Аверя, себе, ты заслужил, — проговорил Томин.

Аверьян повесил пистолет на ремень, погладил кобуру.

— Спасибо, друг, за все. Прощай, — обратился Николай Дмитриевич к поляку.

— Скорая встреча.

Зигизмунд Нисковский рассказал Томину, как лучше идти, дал адреса надежных людей.

…Лесными тропами, оврагами, чащобой пробирались на родину все, кому были дороги свобода и воинская честь. Ни колючие проволоки, ни часовые с собаками не могли удержать их. В пути группы красноармейцев встречались, объединялись, росли.

Семнадцатого сентября 1920 года отряд красноармейцев численностью до трехсот человек во главе с Томиным перешел Литовско-Советскую границу. А несколько дней спустя командующий Западным фронтом Тухачевский поручил Томину формирование кавалерийской дивизии. Она формировалась, в основном, из конников бывшего корпуса Гая.

По просьбе командиров и красноармейцев новому соединению было присвоено наименование «Десятая Кубанская кавалерийская дивизия».

МЕЧ И СЛОВО

Еще никогда за свою многовековую историю древний Смоленск не видел такого ликования своих граждан, как в этот солнечный ноябрьский день. Незнакомые, чужие люди жали друг другу руки, обнимались, целовались. У всех на глазах слезы радости.

Победа! Красная Армия сбросила барона Врангеля в Черное море, полностью очистила Крымский полуостров от белогвардейщины. Конец кровопролитной гражданской войне. Победа!

Николай Дмитриевич то подхватывается людским потоком, то упорно пробирается против его течения. Он радуется вместе со всеми победоносному окончанию войны и озабочен новыми задачами, которые только что поставил перед дивизией командующий Западным фронтом Тухачевский.

— Война закончена, но враги наши никогда не смирятся со своим поражением, — говорил Михаил Николаевич. — Они будут делать все, чтобы мешать нашей мирной жизни: вредить, шпионить, засылать и всячески поддерживать бандитизм, который разъедает и подтачивает молодой организм страны Советов. В районе Пинска просочилась крупная банда Балаховича. Местность благоприятная: болота, леса, топи дают возможность бандитам безнаказанно скрываться; кулачество поддерживает их, а банда пополняется за счет уголовников и дезертиров. Если вовремя не прижать ее к ногтю, может натворить дел. Есть у Балаховича и свой идейный вдохновитель, это небезызвестный Борис Савинков, один из руководителей партии эсеров. Он опаснее Балаховича. Это надо учитывать в ликвидации банды. Демагогии Савинкова вы должны противопоставить нашу, большевистскую пропаганду. Мечом карать убежденных врагов, словом открывать глаза обманутым и заблуждающимся.