Человек-огонь

— Ну как, Виктор, дела идут? — с порога спросил Томин и пожал большую руку товарища.

— Смотрите сколько! — глуховато пробасил Русяев, показывая на продукты.

— Добро, — похвалил Томин. — Нам с тобой этого надолго хватило бы, но у нас сотни, скоро будут тысячи. Потребуется много продовольствия, очень много! Лишнего не будет. «Лишнее» можем в Питер, в Москву отправить. Поэтому надо, чтобы тебе не булками носили, а возами везли, обозами. Конфискуй у буржуев самые лучшие склады, возьми на учет все имеющиеся в городе запасы, организуй охрану, бережно расходуй.

— На учет взяты все пекарни, мельницы, скотобойни.

— Вот это правильно. Входишь в курс дела, молодец.

До наступления темноты Николаю Дмитриевичу хотелось побывать у бывших военнопленных мадьяр, австрийцев, немцев. Но они пришли в штаб сами. Их командир доложил, что все, как один, вступают в Красную Армию.

— Спасибо, дорогие товарищи, — растроганно заговорил Томин. — Советская власть никогда не забудет вашей братской помощи. Но все ли вы крепко подумали, прежде, чем решиться на это. Предстоят жестокие бои, а у вас на родине остались семьи. Подумайте. Время еще есть, не поздно отказаться.

Командир повернулся к строю лицом. Подняв над головой сжатый кулак, выкрикнул:

— Все за Советскую власть?!

— Все, все, все! — единым дыханием ответили бойцы. — Да здравствует Советская власть! Ленину — ура-а-а-а, ур-а-а-а!

— Поздравляю вас, товарищи, с организацией интернационального батальона, желаю успеха.

С песней, под развернутым знаменем, батальон стройным шагом прошел по улицам к вокзалу.

…В кабинете командующего Каретов, Тарасов, Гладков. Разговор идет о срочном формировании кавалерийского взвода.

В комнату вошел старик в замасленном пальто, перетянутом сыромятным ремнем. Он снял шапку, обнажив лысую голову с редкими седыми волосами на висках и затылке. На голове резко выделяется глубокий шрам.

— Иногородних берешь к себе? Мастеровой я, пригожусь.

Томин вышел из-за стола, приблизился к старику. Изучающе посмотрел на него.

— Что уставился, купить хочешь? Я ведь не часы с кукушкой.

— Не узнаете, Прохор Фомич?

— Чтой-то запамятовал.

— Книгу вы мне мастерили, библию.

— А-а-а! Как же, как же! Книжечка с буковками. А после листок «Товарищи рабочие!». Купца Луки Платоныча Гирина приказчик.

— Да, имел такое счастье им быть. А что же вас к нам привело, вы же политикой не занимались?

— Эх, парень, парень! — сокрушенно качая головой, дрогнувшим голосом заговорил Фомич и из его выцветших глаз выкатились две крупные слезы. — К чему спросил про то? Сколько годов прошло?! А время, что тебе рашпиль заготовке. Сам посуди: где мне теперь быть? Сын отказался служить царским опричникам, так его повесили, сноху опозорили, дом спалили. Лютуют господа офицеры.

— Успокойся, отец, мы рассчитаемся за тебя с палачами, — сурово заверил Каретов и приподнял шашку.

— Спасибо, парень, но я из своих рук хочу долг вернуть господам хорошим.

— Больно стар, Фомич, куда же мы тебя пристроим? — заметил Томин.

— Мыло серо, да моет бело, не такой уж я хил, как ты думаешь.

Томин немного подумал.

— Пойдете на время в продовольственный отряд, а там видно будет.

— Вот так-то оно лучше… А то — стар…

Домой Николай Дмитриевич пришел поздно ночью. Он занимал комнату, разделенную надвое старым солдатским одеялом. В передней — рабочий стол, телефон, за занавеской — спальня.

Внимание Томина привлек блестящий предмет на столе. Это был трофейный пистолет с империалистической войны. Николай Дмитриевич подошел и с радостным изумлением воскликнул: «Бельгиенок!» Осмотрелся: на диване — гранаты, на полу — ящики с патронами.

— Вот те на, каким это чудом все сюда попало? — протянул Томин. — Дежурный!

…Ласковые, родные руки закрыли глаза. Так Аня часто делала в молодости: подойдет сзади, закроет глаза — угадай, мол, кто?..

— Аннушка! Родная моя! — проговорил Томин, обнимая жену.

Анна прижалась лицом к его плечу.

Вдруг он слегка отстранил ее, не выпуская, взволнованно и гордо любуясь ею, сказал:

— Нет, какая ты, Аннушка? Отныне ты — боевой мой товарищ, Анна… Любимая ты моя!..

Гроза над городом собиралась быстро и неотвратимо. 26 марта дутовские банды перерезали железнодорожный путь на Челябинск, завершив окружение Троицка. В Солодянку, что в пяти верстах северо-западнее Троицка, прибыл сам наказной атаман. Получив на ультиматум отказ, Дутов начал готовиться к штурму.

В городе воспрянули духом враги и недоброжелатели Советов. В купеческих домах ночи напролет шли кутежи, с ехидными улыбками зашныряли по улицам какие-то подозрительные личности. Нахально повела себя рота анархистов. Она отказалась идти в окопы. Главари анархистов, «сшибая» рюмки в купеческих домах, гуляли напропалую.

Томин чувствовал, что дутовцы и троицкая контрреволюция действуют согласованно, но ниточку, связывающую два стана противника, нащупать никак не удавалось.

Ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое марта. Не спится. Чтобы не разбудить жену (Анна Ивановна целые дни проводила в госпитале, приходила поздно, усталая), Николай Дмитриевич тихонько поднялся с постели.

— Ты куда в такую рань? — спросила Анна.

— Спи, спи. Я уже отдохнул.

Николай Дмитриевич освежился студеной водой. Позвонил начальникам участков обороны и, как обычно, действуя по пословице — «лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать», стал готовиться к поездке на передовые позиции.

С улицы донесся шум. Томин быстро вышел в коридор и тут лицом к лицу столкнулся с Наташей Черняевой.

— Сегодня утром, Заячья губа собирается напасть, — быстро произнесла она и тут же от страха прижалась к простенку, кутаясь в шаль. За окном послышался глухой рокот, который вскоре перерос в громкие крики, угрожающую брань.

— Господи! Как же теперь мне, куда? — испуганно спросила Наташа.

— Иди к жене, — ответил Томин и быстро вышел.

Сон улетел, а стук захлопнувшейся за мужем двери болью отдался в сердце Анны. Вместе с Наташей они подбежали к окну и остолбенели: у подъезда освещенная желтоватым светом фонаря бушевала вооруженная толпа. Часовой отчаянно отбивался, но толпа наседала с криками:

— Томина! Томина на расправу!

— Я Томин. Что нужно? — проговорил командующий, выйдя на крыльцо.

Внезапное появление и спокойный, уверенный голос словно холодной водой окатили анархистов: крики оборвались, толпа сдала назад.

— Я вас слушаю, говорите! — звонким, ледяным голосом произнес Томин.

— Зачем отдал этот паршивый приказ! — подступая к нему, с угрозой спросил угрюмый высокий анархист. Папаха, словно узкодонное ведро, надвинута на глаза, в высоко поднятой руке винтовка.

— Пошто обмундировку за март не даешь?

— Сними часовых от погребков!

— Чего с ним разговаривать?

— Бей его! Коли! — стараясь перекричать друг друга, орали остальные.

Томин стоял, не шелохнувшись, ни один мускул не выдавал его волнения. Высокий в узкодонной папахе поднялся на ступеньку крыльца и, обдавая Томина самогонным перегаром, прохрипел:

— Зачем, говорю, обижаешь людей?

— Не глухой, осади! — нажимая на плечо анархиста, потребовал Томин.

— Ты что толкаешься?! — заорал тот. — Рукоприкладством заниматься!

Потрясая винтовкой перед Томиным, поддерживаемый одобряющими криками собутыльников высокий не переставал сыпать угрозы.

— Не ори, говори толком, что надо? — сказал Томин.

Сборище пьяных головорезов, разоружив часового, плотнее придвинулось к Томину, угрожая смять, растоптать его. В стороне стоял Забегиназад. Его взгляд словно говорил: «Рад бы тебе помочь, да не могу, сам заварил кашу, сам и расхлебывай!»

Надо было выиграть время. Вот-вот должны подойти красногвардейцы. Томин быстро сбросил ремень и, распахнув шинель, охрипшим голосом проговорил: