Ветер удачи

— Почему бы уважаемому врачевателю и впрямь не поговорить со служанкой? — неожиданно пришел на помощь Эвриху Мфано. — Она рассказывает удивительнейшие вещи, но, если он сумеет извлечь из всего этого вздора зерно истины…

История, рассказанная приглашенной Дархашем служанкой, и впрямь напоминала бред умалишенного, но сама она выглядела девицей вполне разумной и не склонной к сочинительству. По ее словам, Такни пережила по пути в столицу удивительное и страшное приключение, о котором под строжайшим секретом поведала своей спутнице, ибо больше-то ей поделиться переживаниями было не с кем.

Началось все с того, что обоз, везший в Мванааке кожи, рис, расписные калебасы и бочки с пальмовым вином, остановился в глухом местечке у притока Гвадиары, прозванного Глиняным ручьем, в верховьях которого селяне брали глину для изготовления чаш, горшков и корчаг. Свернув от греха подальше с наезженной дороги, обозники расположились на отдых, а поутру проснувшаяся раньше всех Такни надумала побродить по окрестностям и смыть дорожную пыль и пот в Глиняном ручье. Место было безлюдное, ночные хищники отправились на покой, и, полагая, что опасаться ей нечего, девушка углубилась в чащу леса. Отыскать ручей не составляло труда: к нему вела протоптанная зверьем тропинка, но купаться на месте водопоя Такни не решилась. Чуть выше по течению она заприметила очаровательную заводь и начала пробираться к ней по заросшему берегу. Тут-то внимание ее и привлекли неизвестные цветы, которыми были усеяны обвивавшие стволы деревьев лианы. Они издавали сладкий, дурманящий запах и состояли из высокого розового пестика, толщиной с человеческий палец, и двух прикрывавших его основание лепестков.

Желая рассмотреть забавные цветы поближе, девушка ступила в переплетение лиан, остановилась и, потянувшись к одному из них, почувствовала легкое головокружение. Ей показалось, что толстые лианы шевелятся, пытаясь обвиться вокруг ее рук и ног, и, вспомнив рассказы о растениях-людоедах, она поспешила выбраться из зеленых сетей. И тут, к ужасу своему, обнаружила, что упругие, прежде податливые плети, толщиной с запястье, начинают твердеть, охватывая ее, словно оковы. Безуспешно пытаясь высвободиться, она закричала, рванулась изо всех сил и услышала шорох, придавший ей надежды, что кто-то из обозников оказался поблизости. Однако увидела она не спешащих ей на подмогу людей, а небольшую древесную обезьянку, висящую неподалеку от нее в силке из покрытых невиданными цветами лиан.

В голову ей пришла мысль о растениях-кровопийцах, присосавшихся к раскорячившейся, распятой древесными оковами обезьяне, но затем она разглядела, что чудовищные цветы вовсе не высасывают из жертвы соки, а, напротив, накачивают своими, то есть, попросту говоря, насилуют ее! Поверить в это было совершенно невозможно, но вид проникших в обезьяну и тянущихся к ней самой цветов заставил Такни завыть и забиться в конвульсиях. Аромат цветов усилился, все поплыло у нее перед глазами, и она потеряла сознание…

— Чушь, разумеется От опийного мака или серого порошка, изготовляемого из хуб-кубавы, человеку может привидеться еще и не такое, — прервал рассказ служанки донельзя смущенный Дархаш. — Ничего подобного с моей дочерью, конечно же, произойти не могло. Но если даже предположить, что она и в самом деле болтала о каких-то мучивших обезьяну цветах, то кошмар этот был, без сомнения, навеян ей сильным запахом. Ты, любезный врачеватель, чужак в нашей стране и, естественно, не знаешь, что запах некоторых произрастающих в Мономатане цветов способен вызвать грезы наяву…

— Знаю, — не слишком вежливо прервал его Эврих и, покосившись на Мфано, понял, что Такни обречена.

Служанка говорила чистую правду, хозяйка ее действительно пережила все то, о чем поведала ей, и Мфано знал об этом с самого начала. Он страстно хотел подставить своего недруга арранта и на сей раз это ему удалось. Ибо как остановить рост семян, заброшенных в тело дочери Дархаша пакостными цветами, он не мог себе даже представить.

Тем не менее Эврих сделал все, что мог. Вернее, то немногое, что было в его силах. Но кончилось все именно так, как и предполагал Мфано, скромно удалившийся из «Приюта влюбленного звездочета», сославшись на свое бессилие. Такни, мечась и извиваясь, разрывая рот в беззвучном крике, умерла на руках у Эвриха, и безутешный Дархаш, встав в обличающую позу, обвинил шарлатана-иноземца в том, что это он, и никто иной, виноват в безвременной кончине его любимого чада.

А вернувшись в «Мраморное логово» и поговорив с Малаи, аррант узнал, что на берегах некоторых притоков Гвадиары действительно встречаются растения, размножающиеся и распространяющиеся весьма экзотическим способом, хотя, вообще-то, многие травы и кусты используют животных для транспортировки семян и это никого не удивляет. Старый лекарь припомнил, что охотникам неоднократно приходилось сталкиваться с трупами обезьян, бурно прораставшими лианами, а в каком-то старом трактате читал о врачевателе, вскрывшем тело одной из таких обезьян По его словам, организм несчастной был насквозь пронизан странными нитями, которые он назвал растительными волокнами, формирующими некое подобие корневой системы.

Автор трактата полагал, что спасти жертву лиан-насильников невозможно, даже если помощь будет оказана ей немедленно. По прошествии же двух-трех дней врачеватель в состоянии помочь ей лишь тем, что облегчит ее кончину при помощи быстродействующего и безболезненного яда. По мнению Малаи, Мфано тоже читал этот трактат и был далеко не столь безграмотен, как представлялось Эвриху. Вот только он-то, в отличие от простака арранта, прекрасно понимал, что бывают случаи, когда лечить Небожителей несравнимо выгоднее, чем излечивать.

Намерение Эвриха посетить улицу Оракулов и стоящий на ней храм Мбо Мбелек не вызвали у его телохранителей восторга.

— Чего ты там позабыл? Неужто своих лжецов в Аррантиаде мало, что ты чужих решил послушать? — спросил Аджам, речи которого не отличались вежеством и изяществом.

— У нас принято говорить так: «Не верь смеху жены, улыбке господина и предсказаниям оракулов», — с кислой миной сообщил Хамдан, ничуть не сомневавшийся, что упрямый аррант настоит на своем.

Обходительность, тихий голос и любовь к умным книгам давно уже перестали вводить его в заблуждение относительно характера заморского лекаря, который, когда того требовали обстоятельства, умел проявлять упорство и твердо шел к намеченной цели. При этом он не орал, не расталкивал толпу, но неизменно оказывался там, где считал нужным быть. И, ежели занадобились ему предсказатели, он попадет к ним, точно так же как попал в храм Тахмаанга, дабы полюбоваться на танцы джевадаси, несмотря на все старания телохранителей не допустить этого.

До поры до времени им удавалось кормить арранта обещаниями показать выступления храмовых танцовщиц при первом же удобном случае. Но случай все не подворачивался, и Эврих, заподозрив неладное, вынудил Аджама признаться, что храмы, где танцуют джевадаси, почитаются особо священными, а выступления их дозволено смотреть лишь истинно верующим. Традиция бессмысленная, ибо для обращения человека в свою веру его надобно прежде познакомить с ней. При императоре Бульдонэ запрет этот, постепенно утрачивавший силу, был официально снят, однако Кешо, использовавший любую возможность, дабы ограничить права инородного населения империи, вновь возродил его.

Аррант, способный ласковыми речами уговорить льва питаться травой и листьями, попросил телохранителей, раз уж они сами ни за какие деньги не берутся провести его в нужное время в нужный храм, не заметить отлучки своего подопечного из ближайшего к облюбованному им святилищу постоялого двора. Что касается Аджама, то он готов был пойти навстречу Эвриху, если тот даст слово не злоупотреблять их доверием. Парень, невзирая на все свои чудачества, был щедр и относился к ним по-человечески. Тяготясь постоянным присутствием подле себя телохранителей-соглядатаев-караульщиков, он все же проявлял о них товарищескую заботу: не было ни одного особняка, где бы их не накормили и не напоили, пока Эврих занимался излечением недужных. Сопровождая его в бесконечных блужданиях по Мванааке, они чувствовали себя не слугами, а друзьями арранта, считавшего себя в то же время обязанным платить за всю компанию. Одним словом, Аджам не видел причины, по которой бы им не следовало ответить Эвриху любезностью на любезность, но Хамдан категорически этому воспротивился.