Ветер удачи

— Ага, — пробормотал Эврих, начиная понимать, почему доставка его к Газахлару если и не была тайной, то, во всяком случае, не афишировалась и произошла уже после того, как все товары и захваченные на «Ласточке» купцы и мореходы были переданы таможенной службе Мванааке. И, глядя на капитана «Верволики», подумал, что этот чернокожий детина, показавшийся ему сначала тупой, злобной и кровожадной скотиной, имеет верное и честное сердце. То есть такое, которое подданным Кешо иметь не рекомендуется. Иначе зачем бы Шарвану было постоянно напоминать своему рабу, что, намереваясь подарить его Газахлару, делает он это из корыстных побуждений, надеясь нажить на нынешнем благодеянии большие проценты?

«Подстраховывается со мной так же, как давеча с возницами арб. В зузбарах-то он своих, как в себе самом уверен, а меня опасается», — внутренне усмехаясь, решил Эврих, сделав тем не менее из всего услышанного вывод, что язык в этой стране надо действительно держать на привязи, дабы не лишиться его вместе с головой.

Подойдя к низкому ложу Газахлара, Шарван неспешно начал рассказывать почти невидимому остальным человеку о захвате двумя сторожевыми джиллами «Ласточки», и аррант сосредоточил свое внимание на собравшихся в комнате больного людях.

Прежде всего его взгляд задержался на Нжери — жене Газахлара, стоявшей около полузанавешенного изящной тростниковой шторой окна. Невысокая женщина лет двадцати была одета в бледно-фиолетовое сари, оставлявшее руки открытыми выше локтя, зато целиком закрывавшее ноги. Точеные запястья ее украшали тонкие серебряные браслеты, высокую шею охватывало несколько ниток мелкого жемчуга, в аккуратные ушки были вставлены крохотные серьги с крупными каплевидными жемчужинами, чей матовый блеск прекрасно оттенял глубокую черноту кожи. Густые шелковистые волосы были не убраны в прическу, а просто отброшены за спину; круглое лицо с пухлыми губами выражало презрительную скуку. На Шарвана Нжери взглянула лишь раз, а вид Эвриха заставил ее скривиться от отвращения и устремить взор в окно, дабы не осквернять его созерцанием очередного жулика, стремящегося нажиться на чужом горе.

Сходные чувства, вне всякого сомнения, испытывал, глядя на арранта, и Мфано — домашний лекарь Газахлара. Седовласый крепыш, смахивавший на бывшего кулачного борца, сидел на циновке за низеньким столиком и демонстративно процеживал какие-то мутные настои. Он не собирался терять время даром и, будь его воля, отправил бы нового раба чистить конюшню или полоть сорняки в огороде.

Молчаливый слуга Изим — тот самый, что встретил их давешней ночью, отвел в комнату, где они переночевали на груде рисовой соломы, а затем проводил в поварню и купальню, — единственный из всех троих взирал на Шарвана с симпатией, а на Эвриха — печально и соболезнующе. Вероятно, он ценил заботу капитана «Верволики» о своем хозяине и некогда с надеждой встречал каждого входящего в «Мраморное логово» лекаря. Их неудачи не озлобили его, приучив всех без исключения врачевателей огульно почитать обманщиками или неумехами. Он-то, в отличие от домашнего лекаря Газахлара, не был ослеплен ревностью к коллегам и, в отличие от его жены, видел, как они из кожи вон лезли, дабы облегчить страдания скорбящего. Но надежда со временем умерла, и теперь он смотрел на все новые и новые попытки помочь больному с усталой обреченностью. Хуже его господину стать уже не могло, и ежели не суждено ему почувствовать облегчения физического, так пусть хоть знает, что есть еще люди, которые о нем думают и заботятся.

Сам Газахлар был не слишком-то растроган приходом Шарвана. Едва тот закончил превозносить лекарское умение молодого арранта, о котором, оказывается, успел порасспросить у плывших с ним на «Ласточке» купцов и мореходов, и объявил, что дарит его своему благодетелю, как с ложа раздался хриплый и раздраженный, похожий на клекот разгневанного ястреба, голос:

— Подойди ближе, ты, краса и гордость врачевателей! Еще ближе, дабы я мог как следует разглядеть тебя!

Несмотря на то что день выдался ясным и солнечным, в алькове, где стояло ложе больного, царил сумрак, и Эврих не сразу смог различить черты мужчины, прикрытого до плеч тонким белым покрывалом. Перво-наперво он ощутил резко усилившуюся вонь, которую не в состоянии были заглушить ни остро пахнущие, похожие на сирень цветы, стоящие в больших глиняных корчагах по обеим сторонам скорбного ложа, ни дымящиеся в медных поставцах тонкие благовонные палочки. Затем взгляд его остановился на безвольно лежащих поверх покрывала руках. Бугристые, жирно поблескивавшие от какой-то желтоватой мази, они поражали худобой и распухшими суставами. «Ай-ай-ай!» — мысленно ахнул аррант и, переведя взгляд выше, встретился с горящими неприкрытой ненавистью глазами, казавшимися противоестественно большими на сморщенном, изможденном лице, начисто лишенном волосяного покрова.

— Шарван, ты старый услужливый дурень! — На этот раз голос, вырвавшийся из приоткрывшейся щели рта, больше всего напоминал змеиное шипение. — Ты не ведаешь, что творишь! Молодая жена лишает человека сна, а молодой врач — здоровья. У меня же его и без того нет, а яд я могу выпить без чьей-либо помощи!

Эге! Дух в немощном теле еще крепок, и, стало быть, не все потеряно, подумал Эврих, разглядывая воспаленные, жутковато выглядевшие без обрамления ресниц и бровей, глубоко запавшие глаза, покрытый струпьями лоб, ввалившиеся щеки и упрямо торчащий подбородок.

— Что ты вылупился на меня, как голодающий на рисовую плюшку? Любуешься? Не видал, поди, в своей Аррантиаде этаких красавчиков? Отвечай!

Если бы сила ненависти могла материализоваться, взгляд страждущего испепелил бы Эвриха на месте. Сытый, умытый, с чисто выскобленным лицом, на котором не осталось и следа многодневной щетины, в новой тунике, он не мог не вызывать у «смердящего полутрупа» раздражения и зависти, и Эврих решил, что ежели сразу не возьмет быка за рога, то жизнь его превратится в сплошное мучение.

— Выглядишь ты пакостно, и все же видал я зрелища более отвратительные, — старательно подбирая слова, произнес он.

— Что?! Да этот ублюдок еще издевается надо мной! — взвизгнул Газахлар, приподнимаясь на подушках. — Выкидыш шакала! Безмозглый червь! Испражнение Хаг-Хагора! — Стиснутые кулаки разжались, и скорбящий со стоном откинулся на спину. — Нарван! Шарван, уведи отсюда своего раба и проследи, чтобы его бросили на съедение земляным крабам!

— Вай-ваг, почтенный! Так не пойдет. Ты торопишься, точно вдова в постели, — ворчливо укорил Газахлара капитан «Верволики». — Испытай парня в деле, а уж коль окажется нехорош, хоть режь, хоть без масла ешь.

— Где это ты видел более омерзительные… рожи? — с нескрываемой угрозой в голосе спросил Газахлар.

— В зеркале. После того как трое или четверо суток провел во чреве кита, — ответствовал Эврих, ничуть не кривя душой. Зеркала у него тогда, понятное дело, не было, но увиденное им в воде отражение собственного лица произвело на него, помнится, неизгладимое впечатление.

Он взглянул в лицо Газахлара, похожее на страшную, препротивнейшую маску и, как это случалось с ним уже не раз, когда приходилось ему торговать своими знаниями и умениями, ощутил приступ отвращения и к себе самому, и к тем, кто вынуждал его вступать в этот позорный торг. Видеть людские страдания — удовольствие ниже среднего, и он охотно помог бы Газахлару из одного только сострадания, но совсем не был уверен, что исцеленный Небожитель ответит ему добром на добро. Более того, был абсолютно убежден: бескорыстная помощь будет воспринята хозяином «Мраморного логова» как проявление слабодушия и трусости. Власть имущие, как показывал Эврихов опыт, не умеют быть ни щедрыми, ни великодушными и потому, вероятно, любые поступки окружающих склонны объяснять их низменными побуждениями. Так что, хочешь не хочешь, говорить с ними надобно на понятном им языке. То есть, находясь в волчьей стае, выть по-волчьи, как бы ни было это тошно и тягостно. Или же научиться бестрепетно смотреть, как убивают твоих друзей, и смириться с тем, что шею твою будет до конца дней украшать рабский ошейник.