Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 34 из 141



Половина мельсинских торговцев живым товаром промышляла скупкой и продажей рабынь, и торговый дом Шаккары считался если не самым богатым, то во всяком случае — самым изысканным. Шаккара разыскивал и пестовал красавиц, способных удовлетворить вкусы наиболее взыскательных покупателей, среди которых были самые именитые мономатанские, халисунские и саккаремские вельможи. В отличие от большинства торговцев живым товаром, Шаккара занимался не только перепродажей рабынь: в «Девичьем садке», по утверждениям его владельца, «алмазы получали необходимую огранку, им придавали блеск и цену редчайших бриллиантов». Не было случая, чтобы рабынь Шаккара продавали на открытых торгах, зато весьма часто они становились наложницами, а кое-кто и женами венценосных особ. Немало мельсинских девиц мечтали попасть в «Садок», однако с тем же успехом они могли надеяться оказаться в числе наложниц самого Менучера.

Разумеется, это не означало, что все девушки, попавшие в «Садок» были довольны судьбой. Кое-кому, особенно поначалу, заведение Шаккары внушало ужас и отвращение, но после бесед с надзирательницами, которых девушки предпочитали называть «матушками», мнение о собственной участи, как правило, в корне менялось. Неисправимых, по совету имевших богатый опыт матушек, загодя продавали другим торговцам живым товаром, которые рады были перехватить крошки со стола Шаккары. Побеги из «Садка» случались крайне редко, и вычурные решетки на окнах предназначены были не столько удерживать прекрасных узниц, сколько мешать добраться до них прекрасно знающим цену здешней дичи охотникам.

Матушка Бельвер искренне верила, что оказавшимся на ее попечении девушкам неслыханно повезло. Шаккара никогда не наказывал провинившихся рабынь и вообще не терпел небрежного обращения со своим товаром. Лучшие учителя танцев, пения и музыки, лучшие мастерицы по наложению румян, подбору благовоний и притираний, лучшие наряды, вина, и яства… Все в «Девичьем садке», включая, конечно же, матушек, было только лучшего качества, и Бельвер втайне не уставала гордиться этим. Оснований для гордости было более чем достаточно: сделать из дочери рыбака, земледельца или ремесленника деву, способную ублажить пресытившегося вельможу, было очень и очень непросто. Работа по «огранке и шлифовке алмазов, найденных в мусорных кучах счастливого Саккарема» кропотливостью своей была и впрямь сравнима лишь с трудом ювелира и требовала большого такта и проницательности.

Обучение рабынь, попадавших в «Садок» в возрасте от девяти до четырнадцати лет, занимало один, два, а то и три года. За это время «Садок» становился для воспитанниц Шаккары настоящим домом, и, расставаясь с матушками, многие из них проливали несравнимо больше слез, чем при прощании с настоящими родителями. Бельвер находила это вполне естественным: во-первых, сама она горячо привязывалась к порученным ее заботам девушкам, и ничего удивительного, что те отвечали ей взаимностью; во-вторых, жизнь большей части попавших в «Садок» рабынь была прежде столь горькой и беспросветной, что сожалеть о ней решительно не стоило.

Обычно забота и ласка Бельвер находили в сердцах воспитанниц живой отклик, что безусловно помогало успешному обучению, но случались и досадные исключения, при мысли о которых у пятидесятитрехлетней матушки настроение непоправимо портилось. За время работы в «Садке» таких исключений было немного и одним из них являлась привезенная месяца три назад из Чирахи Ниилит — четырнадцатилетняя девушка, с которой Бельвер никак не могла столковаться.

Изящная круглолицая брюнетка с удивительно белой для саккаремки кожей, обещала в скором будущем стать настоящей красавицей, и все же матушка склонялась к мысли, что ее придется в ближайшее время продать торговцам живым товаром, предъявлявшим более скромные требования к красивой рабыне, чем это было принято в «Садке». Девчонка не была плаксой или обиженной на весь свет злюкой. Она не принадлежала к строптивицам, готовым даже во вред себе делать все наперекор заботящимся о ней людям. Нет, эта тихая синеглазка ни разу не сказала «не буду», «не хочу», «не желаю». Она послушно выполняла все требования, беспрекословно слушалась советов, но делала это с равнодушием статуи — худшее из того, с чем доводилось сталкиваться матушкам. Девчонка жила в собственном мире, отгородившись от окружающих глухой стеной. Будь Бельвер помоложе, она, вероятно, понадеялась бы на целительную силу времени, однако немалый опыт подсказывал, что в данном случае даже это безотказное лекарство не подействует. Птица чигиави не поет в неволе и не живет в клетке больше десяти дней, как бы о ней ни заботились, как бы ни стремились ей угодить. Ниилит, похоже, так же не могла жить в заточении, как и пресловутая чигиави.



Бельвер задумчиво тронула струны лежащей на коленях лютни, и печальная мелодия поплыла над плоской кровлей «Девичьего садка». В небытие уходил еще один день, и матушке не хотелось омрачать дивный вечер думами о Ниилит — не так уж часто ей удавалось насладиться одиночеством, — но мысли помимо воли снова и снова возвращались к чирахской девчонке, которой она, увы, ничем не могла помочь.

Самые строптивые, упрямые и зловредные рабыни, попав в «Садок», понимали, что у них нет иного выхода, как смириться с участью и попытаться найти в ней хоть какие-то светлые стороны. А их, если разобраться, было не так уж мало. Женщина, как бы ни была она свободолюбива, не обладая состоянием, обречена — во всяком случае, в Саккареме — зависеть от мужчины. У воспитанниц «Садка» имелось, по крайней мере, то утешение, что мужчина, во власти которого им предстояло оказаться, будет богат и скорее всего знатен, а стало быть, клетка уготована для них золотая. Главной причиной, по которой рабыни не бегали не только из «Садка», но и из заведений, поставлявших товар в веселые дома и портовые таверны, заключалась в том, что бежать было некуда. Женщина могла быть женой, матерью, сестрой, дочерью, но в любом случае зависела от мужчины — кормильца, защитника и хозяина. Без мужчины она была подобна лежащей на дороге вещи, которую каждый прохожий волен подобрать и присвоить или просто походя втоптать в грязь. Хотя большая часть саккаремцев все еще поклонялась Богине, женщины были самыми бесправными существами в стране.

Куда могла податься Ниилит, даже если бы Шаккара решил не возмещать затраченных на ее приобретение и содержание средств и распахнул перед ней двери «Садка»? В Мельсине у нее ни родственников, ни знакомых, и значит, лучшее, на что она может рассчитывать — место посудомойки в каком-нибудь затрапезном трактире, где придется за харчи и кров удовлетворять любые желания каждого способного заплатить за ночлег голодранца, не говоря уже о хозяине и его сынке. По дороге в Чираху только чудо может спасти девушку от домогательств лихого человека, которых невесть сколько бродит ныне по саккаремским дорогам. И кто, спрашивается, обрадуется этой самой Ниилит в ее родном городишке? То есть дядюшка с тетушкой, конечно, обрадуются, поскольку у них появится счастливая возможность продать девчонку еще раз. Обрадуется — быть может, даже из лучших побуждений — ученый сосед Зелхат Мельсинский.

Скупщик, доставивший Ниилит в «Садок», рассказал Бельвер, что старик, не имея возможности удочерить смышленую девчонку, которую якобы начал обучать своему искусству, решил взять ее в жены, хотя молодая жена в его возрасте нужна как сапоги безногому. Намерение у старика, верно, и впрямь было благородное, и не предложи скупщик Шаккары за Ниилит соответствующую товару цену, может, он бы его и претворил в жизнь. Но, опять же, если вдуматься, что в состоянии дать этот самый Зелхат будущей красавице, даже если сподобится выкупить ее у жадной родни? Полуголодную жизнь знахарки? А когда та войдет в пору, нальется соком и уже только слепой не разглядит ее красоту, сумеет ли дряхлый старец уберечь ее от «золотых» или хотя бы от обычных проходимцев, столь охочих до сладенького? Добрый молодец, что красавицу-вдову, бесприданницу, замуж возьмет, может, и сыщется после смерти Зелхата, да ведь до тех пор сколько девка натерпится, сколько мерзавцев ей под подол залезет, сколько потешит за ее счет подлые свои души? А замуж за бедняка выйдет — та же клетка, труд рабский от зари до заката…