Прекрасное далеко

На углу мы с бабушкой переходим через улицу, направляясь к «Лавке сладостей» миссис Доллинг, и именно в этот момент весь мир летит кувырком. Кожа у меня становится горячей. На лбу выступает пот. И магия переполняет вены, как вздувшаяся от половодья река. На меня выплескивается бурный поток мыслей, обид, желаний, тайн… Чужие страсти врываются в душу.

«…какой длинный день, конца ему нет. А когда-то он любил меня…»

«…мы построим прекрасный дом, и перед ним будет сад…»

Не думай. Дыши. Заставь все это прекратиться. Я…

«…представь только, как можно с такой, как ты, покувыркаться…»

Моя голова поворачивается, но я даже не могу определить, с какой стороны донеслось оскорбление, — слишком много всего…

«…вечером сделаю предложение и стану счастливейшим из мужчин…»

«…мое бедное дитя упокоилось, но знают ли они, что и я тоже умираю…»

«…новое платье, и чепчик такой же ткани…»

Прошу, прекратите! Я не могу… Я не в силах дышать. Я…

Все вокруг замедляется, почти останавливается. Рядом со мной нога бабушки зависла над мостовой на половине шага. На обочине застыл шарманщик, он вертит ручку инструмента мучительно медленно. Каждая нота звучит целую вечность, и в такт шарманке протяжно звонят колокола Биг-Бена, и их мелодия похожа на похоронный марш. Колеса телег и карет еле вертятся, леди и джентльмены, продавец мазей, прославляющий свои чудодейственные средства, — все похожи на сонные фигуры какой-то пантомимы.

— Бабушка? — окликаю я, но она меня не слышит.

Я краем глаза замечаю быстрое движение. Леди в лавандовом платье решительно направляется ко мне; ее глаза пылают гневом. Она крепко хватает меня за запястье, и кожа загорается от ее грубого прикосновения.

— Ч-что вам нужно? — бормочу я.

Она вскидывает руку, поднимает рукав, открывая кожу. На ней выколоты слова: «Почему ты меня игнорируешь?»

На языке возникает холодный, металлический вкус страха.

— Я вас не игнорирую, я просто не понимаю, что…

Она резко дергает меня на мостовую.

— Погодите, — пытаюсь сопротивляться я. — Куда вы меня тащите?

Она закрывает мне глаза ладонью — и я вместе с ней уношусь в видение. Все летит быстро, слишком быстро. Огни рампы на сцене мюзик-холла. Иллюзионист. Леди, пишущая на грифельной доске: «Дерево Всех Душ живо. Правда в ключе». Женщина в чайной. Она поворачивает голову и улыбается. Мисс Мак-Клити.

Я слышу быстрый топот лошадиных копыт по булыжникам. Леди в видении резко оборачивается. Черная карета, влекомая четверкой лоснящихся коней, вырывается из лондонской мглы и стремительно несется по улице. Окна кареты закрыты черными занавесками, они развеваются на ветру.

— Стой! — кричу я.

Но кони лишь набирают скорость. Карета уже почти рядом. Нам не спастись…

— Отпусти! — кричу я, и леди в лавандовом платье рассыпается, превратившись в листья, и их уносит порывом ветра.

Карета проносится сквозь меня, как будто я создана из воздуха, и исчезает в тумане. Мир внезапно становится на место, а я оказываюсь посреди мостовой, телеги и двуколки пытаются меня объехать. Возницы кричат, ругаются, требуя, чтобы я убралась с дороги.

Бабушка в ужасе оглядывается.

— Джемма Дойл! Что ты делаешь?

Я тащусь к ней.

— Ты ничего не видела? — выдыхаю я. — Из ниоткуда появилась какая-то карета и сразу же исчезла.

Испуг бабушки борется с магией в ней.

— Ну вот, не купить нам теперь сладостей.

Она надувает губы.

— Говорю тебе, я это видела, — с трудом произношу я.

Я все еще оглядываю улицу в поисках исчезнувшей кареты и леди. Их нигде не видно, и я вообще уже не уверена, что видела их. Но одно я знаю наверняка: в видении присутствовала мисс Мак-Клити. Кем бы ни была леди в лавандовом платье, она знала мою учительницу.

Отец спасает меня от изгнания в спальню, попросив зайти к нему в маленький кабинет на втором этаже. Здесь все забито его книгами и трубками, картами дальних стран, разных мест, где ему доводилось путешествовать в поисках приключений. На письменном столе — три фотографии: это дагерротип матушки, сделанный в день их венчания, второй снимок — мы с Томом в детстве, и плохого качества фотография отца и какого-то индийца, разбивающих лагерь в охотничьей экспедиции; лица у обоих грязные и решительные.

Отец отрывается от большой тетради, в которую что-то записывал. Его пальцы испачканы чернилами.

— Что это я такое слышал насчет кареты, кучером которой овладело безумие прямо в центре Лондона?

— Вижу, бабушка поспешила поделиться с тобой новостями, — сердито говорю я.

— Она очень о тебе беспокоится.

Нужно ли ему рассказывать? Что он скажет в ответ? Что я ошиблась, просто был туман, в котором ничего не рассмотреть?

— В Гималаях нередки случаи, когда люди теряли дорогу в тумане. Человек теряет ориентацию и видит то, чего нет.

Я сажусь у ног отца. Я этого не делала с самого детства, но сейчас мне нужно утешение. Он нежно поглаживает меня по плечу, продолжая посматривать на свою тетрадь.

— А эта фотография у тебя на столе сделана в Гималаях?

— Нет. Это охотничья экспедиция в окрестности Лакнау, — говорит отец, не желая пускаться в дальнейшие объяснения.

Я смотрю на изображение матери, пытаясь найти сходство между нами.

— А что ты знал о маме до того, как женился на ней?

Отец подмигивает.

— Я знал, что она достаточно глупа, чтобы принять мое предложение.

— А ты был знаком с ее семьей? — продолжаю расспрашивать я. — Знал, где она жила прежде?

— Ее родные погибли при пожаре. Так она мне сказала. Ей не хотелось обсуждать столь тяжелую тему, и я не настаивал.

Вот так всегда в нашей семье. Мы не желаем говорить о неприятном. Его просто не существует. А если оно высовывает уродливую голову из своей норы, мы быстренько его закрываем и уходим подальше.

— Но у нее могли быть какие-то тайны.

— М-м-м?..

— У нее могли быть тайны.

Отец тщательно набивает табак в чашечку трубки.

— У всех женщин есть тайны.

Я прижимаюсь щекой к его ноге, меня это успокаивает.

— Значит, вполне возможно, что она вела еще и какую-то свою, скрытую жизнь. Может быть, она была цирковым клоуном. Или пиратом.

Я осторожно сглатываю.

— Или чародейкой.

— Ох, я бы сказал, весьма похоже!

Отец выпускает клуб дыма. Дым плывет по комнате, наполняя ее медовым ароматом.

— Да, — продолжаю я, набираясь храбрости. — Чародейкой, которая могла посещать некий тайный мир. И она обладала огромной силой — настолько большой, что сумела передать ее мне, своей единственной дочери.

Отец гладит меня по щеке.

— Действительно, передала.

Сердце начинает биться быстрее. Я могла бы сказать ему. Я могла бы рассказать ему все…

— Отец…

Отец кашляет, кашляет долго.

— Проклятый табак, — говорит он, шаря по карманам в поисках носового платка.

Входит наша экономка, неся бренди для отца, хотя он и не просил об этом.

— Ах, миссис Джонс, — говорит отец, делая глоток. — Вы появляетесь, как ангел милосердия!

— Не желаете ли поужинать, сэр? — спрашивает она.

Отец не ужинал вместе с нами этим вечером. Просто сказал, что не голоден. Но он такой худой, и я надеюсь, что он все же хоть что-нибудь съест.

— Чашку бульона, думаю, если вы будете так любезны.

— Очень хорошо, сэр. Мисс Дойл, ваша бабушка просит вас присоединиться к ней в дневной гостиной.

— Спасибо, — говорю я, и у меня падает сердце.

Я совсем не хочу сейчас видеть бабушку.

Миссис Джонс бесшумно выходит из комнаты, как все слуги, будто даже ее юбка не осмеливается шелестеть, чтобы не привлечь внимания к той, на которой она надета.

Отец поглядывает на свою тетрадь, его лицо покраснело от приступа кашля.

— Джемма, ты что-то еще хотела мне рассказать, малышка?

«Я обладаю силой, отец, — огромной силой, которую даже не начала еще понимать. Это и благословение, и проклятие. И я боюсь, что если ты об этом узнаешь, я уже никогда не буду твоей малышкой».