Прекрасное далеко

— Чем вы собираетесь сегодня заняться в Лондоне, мадемуазель Лефарж? — спрашиваю я.

— У меня назначено несколько встреч, — отвечает она со счастливым вздохом. — Это связано со свадьбой.

— Вы должны рассказать нам все-все, — настаивает Фелисити.

Мы забрасываем мадемуазель Лефарж вопросами. У нее будет веер? А кружева на платье? А вуаль? Будет ли ее платье расшито апельсиновыми цветами, на счастье, как это сделала королева Виктория?

— Ох, нет, ничего особенно пышного! — возражает мадемуазель Лефарж, поглядывая на свои пухлые руки, лежащие на коленях. — Это будет простое деревенское венчание в церкви школы Спенс.

— А вы останетесь в школе? — спрашивает Энн. — После того, как выйдете замуж?

— Это будет зависеть от мистера Кента, — отвечает француженка таким тоном, словно сама она уже ничего решить не может.

— А вы бы хотели остаться? — не отстает от нее Фелисити.

— Мне хотелось бы после замужества начать какую-то новую жизнь. Вообще-то инспектор интересовался моими мыслями на этот счет, ему хочется знать, как я сама представляю будущее. Это не совсем соответствует общепринятому, но мне очень нравится.

— Это просто чудесно! — говорит Энн.

Она улыбается с мечтательным видом, и я понимаю, что мысленно она уже видит себя хлопочущей на кухне, подающей мужу завтрак перед уходом на работу, целующей его на прощание… Я пытаюсь представить себя в роли замужней дамы. Понравилось бы мне это? Или я сразу же начала бы отчаянно скучать? Стало бы это мирным приютом или настоящим проклятием?

Мои мысли обращаются к Картику — к его губам, к его рукам, к тому, как он однажды поцеловал меня. Я представляю, как мои пальцы касаются его губ, ощущаю его ладони на своей шее. Теплая боль рождается в нижней части живота. От нее во мне разгорается нечто такое, для чего у меня нет названия, и я внезапно как будто оказываюсь в видении. Мы с Картиком стоим в каком-то саду. Мои руки раскрашены хной, как у индийских невест. Картик обнимает меня и целует под дождем из цветочных лепестков. Он нежно спускает с моих плеч сари, обнажая их, его губы скользят по коже, и я чувствую, что между нами вот-вот должно все измениться.

Я прихожу в себя. Дыхание у меня тяжелое, я горю с головы до ног. Но, похоже, никто не замечает моего странного состояния, и я изо всех сил стараюсь поскорее взять себя в руки.

— А я никогда не выйду замуж, — заявляет Фелисити с плутовской улыбкой. — Я буду жить в Париже и стану натурщицей у какого-нибудь художника.

Она старается поразить нас, и мадемуазель Лефарж сначала поддается на провокацию.

— Но, мисс Уортингтон…

Однако она тут же спохватывается.

— Разве вам не хочется иметь мужа и детей, мисс Уортингтон?

Она говорит так, будто на этом поезде мы совершаем путешествие от возраста юных девушек к возрасту молодых леди, которые должны уметь поддерживать беседу на любую тему. И эта ее уверенность почти так же сильна, как магия.

— Нет, не хочется, — отвечает Фелисити.

— Но почему нет? — продолжает спрашивать мадемуазель Лефарж.

— Я… мне хочется жить одной. Мне бы не хотелось когда-нибудь угодить в ловушку.

— Совсем не обязательно попадаться в ловушку. Жизнь может быть очень богатой и насыщенной, если в ней есть и долг, и радость.

— Что-то я такого не замечала, — бормочет Фелисити.

Мадемуазель Лефарж задумчиво кивает.

— Полагаю, тут все дело в том, чтобы выбрать хорошего мужа, такого, который станет вам другом, а не хозяином. Мужа, который будет заботиться о жене, каждый день проявляя доброту в мелочах и поддерживая супругу своей уверенностью. Но и жена в свою очередь должна быть ему настоящим другом.

— Из меня не получится хорошая жена, — говорит Фелисити так тихо, что ее почти не слышно за стуком колес.

— А что вы собираетесь сегодня купить? — спрашивает Энн, на мгновение отказавшись от роли искушенной Нэн, чтобы задать вполне девчачий вопрос.

— Ох, да так, разные мелочи. И, боюсь, ничего столь изысканного, как ваше ожерелье.

Энн снимает жемчуга с шеи и протягивает их мадемуазель Лефарж.

— Мне бы хотелось, чтобы вы это взяли.

Мадемуазель Лефарж отводит ее руку.

— Нет-нет, это уж чересчур, вы слишком добры.

— Нет, — возражает Энн, краснея. — Вам ведь все равно нужны будут какие-то украшения.

— Нет, я просто не могу, — стоит на своем мадемуазель Лефарж.

Я беру ее за руку и представляю в свадебном платье, с жемчугами на шее.

— Возьмите их, — тихо говорю я, и мое желание на крыльях магии проносится между нами и проникает в мадемуазель Лефарж.

Она моргает.

— Вы уверены?

— О да! Ничто не доставит мне большего удовольствия! — улыбается Энн.

Мадемуазель Лефарж застегивает ожерелье на шее.

— Как оно выглядит?

— Великолепно! — хором отвечаем мы.

Энн, Фелисити и мадемуазель Лефарж принимаются беспечно болтать. Я смотрю в окно вагона на холмы, проносящиеся мимо. Мне хочется спросить у них о моем будущем: станет ли мой отец здоровым, моя семья — спокойной? Переживу ли я первый выезд в свет? Смогу ли утвердиться в сферах и оправдать надежды, особенно собственные?

— Можете вы мне сказать? — шепчу я.

От теплого дыхания на стекле появляется легкий туман. Он быстро тает, как будто я и слова не произносила. Поезд замедляет ход, холмы исчезают за клубами темного дыма. Проводник объявляет станцию. Мы прибыли, начинается настоящее испытание.

Мадемуазель Лефарж передает нас миссис Уортингтон, ожидающей на платформе. Миссис Уортингтон похожа на дочь, у нее светлые волосы и холодные серые глаза, но все это немножко не такое. В ней нет дерзкой чувственности Фелисити, и от этого ее красота выглядит хрупкой. Все мужчины замечают ее прелесть. Когда она идет к нам, они оглядываются на нее, и иной раз смотрят чуть дольше, чем позволяют приличия. У меня никогда не будет такой красоты, которая открывает все дороги.

Миссис Уортингтон тепло приветствует нас:

— Сегодня будет чудесный день. И как приятно снова тебя увидеть, милая Нэн! Надеюсь, вы хорошо доехали?

— О да, просто замечательно, — отвечает Энн.

Они углубляются в вежливую беседу. Мы с Фелисити переглядываемся.

— Она действительно поверила, что Энн — твоя кузина! — злорадно шепчу я. — Она не заметила разницы!

Фелисити фыркает.

— Она и не должна была заметить.

На улице нам встречаются знакомые миссис Уортингтон, и она останавливается, чтобы обменяться парой слов. Мы стоим рядом, нас не замечают, не видят, не слышат. В нескольких футах от нас проходит группа женщин, они всячески стараются привлечь внимание. Они несут на себе складные плакаты-«сэндвичи» с сообщением о забастовке. «Пожар на фабрике Бердона. Шесть человек убиты ради денег. Правосудие должно свершиться — мы требуем достойной заработной платы и достойного обращения!» Женщины заговаривают с прохожими, просят проявить сочувствие. Хорошо одетые люди, направляющиеся в театры и клубы, поспешно отворачиваются, на лицах написано отвращение.

Девушка лет пятнадцати отходит от группы, она держит в руках жестянку из-под консервов. Ее перчатки — чистая насмешка. Они сплошь покрыты дырами. Сквозь прорези видны костяшки пальцев, красные и обветренные.

— Пожалуйста, мисс… не поделитесь ли медной монеткой?

— А что случилось? — спрашивает Энн.

— Мы работаем на фабрике Бердона, мисс, шьем чепчики, и хуже места просто не найти, — отвечает девушка; у нее под глазами залегли глубокие тени. — Случился пожар, погибли наши подруги, мисс. Ужасный пожар. Двери фабрики всегда запирают, чтобы мы не могли выйти. И разве у них был шанс спастись?

— Бесси Тиммонс и Мэй Саттер, — шепчу я.

Глаза девушки округляются.

— Вы их знали, мисс?

Я быстро качаю головой.

— Я… наверное, мне попались их имена в газете.

— Они были хорошими девушками, мисс. Мы бастуем, чтобы такого не повторилось. Мы хотим, чтобы нам честно платили и хорошо с нами обращались. Нельзя, чтобы наши подруги погибли понапрасну.