Родина

— Да, да, едет!

Ольгу Петровну словно что-то кольнуло.

Весь день странная тревога не покидала ее, но на другой день все рассеялось. Погода была солнечная, в меру жаркая, с мягким, бархатистым ветерком. Ольга Петровна побывала в разных концах города и ближе к вечеру зашла на участок Ксении Саввишны, где заканчивалось восстановление большой двухэтажной школы.

Едва обе вышли на Ленинскую улицу, как увидели Соколова. Он шел под руку с женщиной, высокой, стройной, лет тридцати пяти. Она была без шляпы, ветерок развевал ее высоко собранные над лбом бледнозолотые волосы. Щуря голубые глаза и улыбаясь, она слушала Соколова, который, остановившись перед Домом специалистов, что-то объяснял ей.

У Ольги Петровны потемнело в глазах и смертельный холод разлился по телу.

— Кто это?.. — прошептала она.

— Это жена к Соколову приехала, — ответила Ксения Саввишна. — Да идем-ка скорей отсюда, Ольга!

Ольга Петровна не помнила, как пришла домой, как рухнула в постель, сколько времени пролежала без движения, словно мертвая.

Открыв глаза, она увидела на стене багрово-золотое пятно заката — и вспомнила все. Нежданное, крутое горе больно сжало ей грудь.

Ольга Петровна встала с постели, пошатываясь, бесконечно слабая, легкая, пустая, как будто из нее вырвали все, чем она жила и дышала. Голова кружилась, сердце замирало. Ужасная холодная боль, казалось, раздирала ее сердце, ее мысли. Ей хотелось исчезнуть, умолкнуть навсегда, только бы не чувствовать себя.

Уж темнело. На улице весело шумела молодежь. Будто чужое, молодое счастье, дразня, прошло мимо окон, и Ольга Петровна еще сильнее заплакала.

— Ольга Петровна! — раздался вдруг близкий голос, и Ксения Саввишна вошла в комнату. — Ты что без огня сидишь? Идем-ка, душа, ко мне…

Будто не замечая опухшего от слез лица Ольги Петровны, Ксения Саввишна подняла ее с постели, приговаривая:

— Ребят моих дома нету, а у меня чайничек вскипел, идем чайку попьем.

Ольге Петровне было все равно. Она пошла, но от угощения Ксении Саввишны отказалась.

— Тогда я тебя холодной водицей угощу, — нашлась хозяйка. — Идем-ка, умойся под краном… Глаза-то совсем заплыли от слез.

— Мне все равно.

— Умойся-ка, умойся. Вот и хорошо. Небось, голове сразу легче стало? А чайку тебе все-таки налью. Ну, выпей, глотни хоть немножко, а то ведь, небось, горло сдавило.

Она ухаживала за Ольгой Петровной, как за ребенком, который еще не оправился от страха и боли после сильного ушиба.

— Чего тебе от меня надо? — наконец с тоской опросила Ольга Петровна.

— Не много надо, — просто ответила Ксения Саввишна. — Желаю, чтобы ты завтра на работу вышла бодрая и чтоб ни в одном глазу, Ольга, ни в одном глазу ничего не было заметно! Гордость надо женщине иметь, держаться крепко. Ты уважаемый в городе человек.

— Моя жизнь разбита, все у меня отняли…

— Кто отнял у тебя… и что? — медленно спросила Ксения Саввишна и осторожно подняла за подбородок поникшую голову подруги. — Ответь себе сначала, кто тебе что дал, — и, может, полегче станет. Я ведь, Ольга; все видела, что с тобой было, я все знаю. Ну, вспомни: давал тебе Соколов какие-нибудь обещания, ну?

— Нет, — глухо ответила Ольга Петровна; сознание словно после обморока прояснилось в ней. — Нет, таких разговоров у нас с ним не было.

— Помнишь, Ольга, я все тебе напоминала, что Соколов с любовью к рабочему народу относится… активность в человеке поддерживает, ободряет, хвалит его… и тебя он хвалил, и твою работу ценил…

— А я и вообразила бог знает что, — тихо простонала Ольга Петровна. — Все выдумала, сумасшедшая, тешилась, как дурочка… Разбить бы о камень эту голову…

— Не от дурости ты, Ольга, выдумывала, — то душа твоя богатела, цвет свой набирала…

Ольга Петровна привыкла считать Ксению Саввишну человеком честным, но простоватым. Ей всегда казалось, что Ксения Саввишна и не догадывалась, какие мечты волновали ее. А теперь оказывалось, что Ксения Саввишна все отлично видела и понимала.

— Зачем же ты мне тогда ничего не говорила? — горько плакала Ольга Петровна. — Зачем ты ни разу не остановила меня? Ох, не было бы для меня теперь этой муки…

— Да как же я могла тебе на глаза свою руку положить: прекрати, мол, все эти мечтания! Нет, на такое дело у меня рука не поднялась бы, уж так хорошо тебе было! Да и то думалось: может быть, в самом деле вы с Соколовым сдружитесь…

— Что же мне делать-то теперь? — с отчаянием в голосе спросила Ольга Петровна.

— Держаться, милая, держаться.

— Как же я смотреть на него буду?

— Смотри, как смотрела, будто и не случилось ничего. Сказать правду, Ольга: едва ли он что и замечал, если мысли его другой были заняты…

— Да, может быть и не замечал…

— А теперь и вовсе ему до этого дела нет. Давай уж правду резать, так-то лучше. Значит, тебе одно остается: гордость и достоинство свое соблюдать, Ольга.

Ольга Петровна вдруг представила себе длинный жизненный путь без любимого друга, без счастья. Никто не будет ждать ее дома после работы, никто не обнимет ее, ни от кого не услышит она горячих, любовных слов.

— Неужели так и не суждено мне счастье? Так и жить мне вечно одной?

— Счастье… — усмехнулась Ксения Саввишна. — Всем подавай счастье, а где его хватит? Подумай-ка у скольких женщин были мужья, были женихи… и нету, погибли за нас, за Родину… Вот и мой муж лежит где-то в братской могиле.

— И ты никогда не мечтала, что встретится тебе хороший, милый человек?..

— А кто же меня возьмет, Ольга, с четырьмя ребятами? Они были нужны их отцу родному. Да к тому же мне, как и тебе, тридцать восьмой… а рядом с нами молоденькие, хорошенькие девушки красуются.

Как всегда во время беседы, Ксения Саввишна что-то штопала, быстро мелькая иглой. Ольга Петровна, кажется, впервые открыла, что лицо Ксении Саввишны еще привлекательно своей спокойной, чисто русской красотой.

— Ох, Ксения, когда сама любишь и тебя любят, всякая работа легка, будни праздником кажутся… А когда любви нет и впереди не видно, в чем радость найти, как жить? — дрожащим голосом говорила Ольга Петровна, вдруг почувствовав, что ответ будет иметь для нее решающее значение.

— Как жить?.. — раздумчиво повторила Ксения Саввишна. — Для совести надо жить.

— Для совести?

— Да, тут тебе и радость.

Ксения Саввишна стала вспоминать вслух, как обе они восстанавливали завод, как, не отступая ни перед усталостью, ни перед морозами, превратили развалины в жилой дом, как, наконец, Ольга Петровна стала строительницей, которую все в городе знают и уважают.

— И ведь хорошо знать, что ты по совести живешь, людям пользу приносишь… На душе у тебя ясность, уверенность, и ведь это счастье тоже, Ольга!

— Как спокойно ты говоришь обо всем этом, Ксения! Неужели сердце в тебе не кипело?

— Оттого и спокойно, что вдосталь кипения этого было.. Эх, Ольга, не довелось тебе с мое испытать! Бывало зимней ночью идем мы, партизаны, по лесу — место для лагеря меняем… Мороз, усталость страшная, а в сердце такая ненависть кипит к фашистским палачам! Сколько раз думалось тогда: не надобно ни красы, ни молодости, ни богатства — прогнать бы врагов лютых с родной земли, вновь бы дышать свободно… Что мне, человеку, прежде всего нужно? Пусть земля наша будет могучей, свободной, пусть мирная жизнь строится да цветет… Вот ведь оно, самое главное, без чего я человеком быть не могу! Нет, кажется мне, счастья выше, чем свободной себя чувствовать на родной земле!.. Ну ладно, заговорилась я с тобой, не сердись, если что не так сказалось. Завтра у меня утренняя смена, — давай выйдем из дому вместе, согласна? Только я тебя рано разбужу.

Несколько дней Ксения Саввишна и Ольга Петровна вместе выходили по утрам из дому. По дороге Ксения Саввишна передавала заводские новости, рассказывала о разных смешных случаях, всеми способами тормошила Ольгу Петровну.

— Ты так за мной надзираешь, что даже до моих участков большие «крюки» делаешь, — невесело пошутила Ольга Петровна.