Страница 2 из 9
– Нет, обычно я даю деньги тем, кто, на мой взгляд, больше всего в них нуждается, а именно: калекам и музыкантам из переходов, играющих на аккордеонах, саксофонах, флейтах, а так же на гитарах. Или же просто людям, которые поют песни, наполняя музыкой и звуками бесцветные, душные, пахнущие усталостью, мочой и падалью трубопроводы метро.
– Но откуда ты знаешь, что именно они, а не те, что с детьми «Ребенку нужна операция», нуждаются в твоей помощи?
– Ну, тогда нам придется выстроить шкалу наибольшей нуждаемости в нас нищих и любимых, – говорю я, – мысленно прикидывая, какое место на ней занял бы «мой далекий друг», Ельников.
Я бесцельно брожу по магазинам. Сначала в «Детском мире», в очень дешевеньком отделе на третьем этаже, где разноцветными рядами висят канадские и турецкие куртки для детей. Меня поражает некрасота дешевого. Зато как душевно, в этом есть что-то уютное, согревающее. Вспоминаются похожие отделы магазинчиков из детства. Недалеко от железнодорожной станции располагался заветный универмаг – старенькое серое здание с покосившейся скрипучей лестницей. На первом этаже – отдел игрушек, едва войдя внутрь, я сразу же устремлялась туда. Заворожено замерев, разглядывала кукол, больших и маленьких, разодетых в нарядные платья. А еще плюшевых собак и медведей, машинки и кукольную розовую посуду. Хотелось всего сразу, выбрать что-то одно было пыткой, и я начинала хныкать. А бабушку почему-то тянуло в отделы обуви и одежды, где пахло резиной и дерматином, где стояли гордые ряды новых туфель, и висели разноцветные кофточки. Как-то она купила синенькое пышное платьице с рыбками «у каждой девочки должно быть нарядное платье». Большущая продавщица с белыми кукольными волосами застегивала сзади молнию. Я чувствовала себя самой несчастной в мире в этих синих оборках и длинной юбке. И поглядывала на сумку, где скрылся брючный комбинезон, придававший мне, по словам бабушки, сходство с беспризорниками двадцатых годов, будущими воспитанниками Макаренко. И по случаю покупки нарядного платья я обиженно молчала всю дорогу домой.
Хожу между рядами детской одежды, смотрю на цены, не без тревоги думаю, что когда-нибудь у меня появятся дети. Понравилась красная юбка-шотландка, захожу в примерочный «ящик», пытаюсь натянуть, но детская юбка мне не в пору – как символично. Разглядываю крошечные кофточки, рубашки, ряды лакированных туфелек и ботиночек. Они такие красивые, кажется, так подошли бы мне, но они восьмого и т.д. размеров.
В отдел неторопливо вплывает трио: родители и трёхлетнее дитя. Родители приблизительно моего возраста. Они похожи на взрослых животных, расслабленных и самодовольных. Они серьезно осматривают какую-то куртку, а дитя, пританцовывая на другом конце отдела, смотрит распахнутыми глазенками на небо и птиц в окне, тычет пальчиком, что-то воркует. Потом срывается и несется между рядами курток, курлычет, изображая индейца. Мамаша ловит его за руку, легонько шлепает, наклонившись, чуть слышно бормочет что-то на ухо. Молодой отец смотрит в сторону утомленным, пустым, отсутствующим взглядом. Я еле сдерживаю улыбку: вся эта сценка напоминает кадры из передач, посвященных жизни шимпанзе в дикой природе.
Слова «остепениться», «определиться» мне чужды. Я меряю еще две-три детские кофточки, рукава слишком коротки, спрашиваю, нет ли размера на два побольше, и продавщицы осуждающе оглядывают меня. Прогуливаясь между рядами кустарно пошитых сине-красных курток, думаю о поколениях, вырастающих в них. Так хочется жить красиво, пусть не богато, но чтоб каждое мгновение, уходящее в прошлое, было любимым, чтобы старая одежда наводила воспоминания, от которых улыбаешься, чтобы даже самые грустные мгновения были окрашены и наполнены музыкой.
На Никольской стою, ем суфле, а толпа людей движется мимо по весенней улице. Кожано-замшево-драповая. Черно-коричневая болотистая жижа толпы. За спиной Кремль – строение странной архитектуры с готическими окнами, обведенными белым кантиком, с острыми башнями, которые почему-то не тянутся в небо, но пытаются закрепиться здесь, на земле. Красный кирпич, изумрудные камешки звезд. А по улице, как по сосуду, снуют люди-частички. Кровоток города. Но сегодня светит солнце, поэтому я окрашиваю все это в оптимистичные тона.
Витрина. А в ней – голые манекены. Голые манекены тоже интересны, они не сексуальны, но привлекают внимание. В этой маленькой витрине аж три пластиковых голых манекена. Двое сидят напротив друг друга – широко расставив ноги. Третий стоит чуть поодаль. А рядом на полу разбросаны их руки.
Я в очереди в модный отдел, с одной стороны стоит одетый манекен мужчины, с серьгами в ушах, он отвел пластмассовые глаза, ведь у меня немытые волосы, это делает мой вид не пластиковым, не модным, не здоровым, не красивым, не сексуальным. Напротив манекен женщины «unisex». Во что они превращают людей? Как здорово было бы, если б люди ходили голыми. Наверняка, это бы резко уменьшило процент растворенной в воздухе лжи, количество маньяков, и рождаемость поползла бы вверх.
Модный магазин – заграница на выезде. А еще магазины сами по себе чем-то напоминают людей: снаружи – зеркальные витрины, какие-нибудь деревянные панели, вывеска, крыльцо, козырек, двери разнообразных конструкций. Входишь внутрь, и обнаруживается множество ненужного хлама, аккуратно развешенного вдоль стен под видом модной одежды. Но заставляет остаться музыка радио, прислушиваясь к песне, продвигаешься между рядами надушенного дорогого шмотья. Даже в самом никчемном магазине музыка может задержать.
И вот, именно в одном из таких бутиков, неожиданно вспоминаю, как история началась.
Приблизительно год назад, в апреле, я писала для одного тоненького журнала. В тот день, вдруг, оказалась в странной невесомости и пустоте, словно вошла в шар, где вакуум. Домой идти не хотелось, зачем-то отправилась в редакцию, просить удостоверение: может быть, тогда удастся взять несколько интервью.
Белый коридор редакции с коллажами из старых газет в больших хромированных рамках. Двери комнат. Все новое после недавнего ремонта, еще пахнет краской. Сижу в огромной квадратной комнате, заставленной лабиринтом столов, жду заместителя главного редактора, милую говорливую тетушку, которая меня неплохо знает – ведь я пишу им безумные статейки о снах и еще рассказы о любви, в каждый номер, которые выдумываю за день-другой, лежа на диване, а потом по месяцу дожидаюсь гонорара. И теперь мне кажется, что я знаю о любви все. В последнем, апрельском номере, напечатали мой рассказ «Бордовые георгины». Раскачиваюсь на сером компьютерном стуле, рассматриваю стеллаж, на котором красуются все вышедшие номера журнала, с фотографиями девушек на обложках и разноцветными подписями-заголовками. Вытаскиваю апрельский номер, не без гордости открываю на тридцать шестой странице. Вот он, мой рассказ.
Бордовые георгины.
Утро. Изморозь. Серо-коричневая умирающая зима плавно на цыпочках отступает, наполняя кровь кипящими, борющимися и любящимися демонами.
Рассудок остался на кухонном столе. Лениво лежит рядом с чашкой недопитого кофе. Свободное, мягкое и пушистое – новая Я, ощутила в себе искры, острые зубки и когти. Стала котенком, который бьется из стороны в сторону, ища пространство вырасти в блестяще-черную кошку.
Еду на метро в университет. Вокруг серьезные люди, скованные целями, планами и долгом. Рассудком. Их глаза убегают, смотрят в пол, упираются в книги, рассматривают катышки на одежде. Нечаянно встретившись друг с другом, поспешно разлетаются в разные стороны. Каждый едет один. В своем полусне.
Прохожие, машины, здания, я, – все тает, все минутно, все мы – призраки, мечты могучего воображения, рассеивающийся дым, абсурд. Город-мираж, по его улицам тихо и нежно ходит Любовь. Воздух наполнен ароматом ее духов с ноткой пряной истомы. Одежда, шторы, скатерти столиков в кафе пропитаны дымом ее сигарет, и сладкий пепел лежит на черном мокром асфальте, на руках, плечах, губах людей, не подозревающих о ее близости. Проходящих мимо, погруженных в свои мысли. Вдруг, неожиданно, проскользнет и исчезнет за поворотом краешек ее темно-вишневого платья. А я мучаюсь, бегаю за ней, хочу увидеть ее лицо.
Лекция. Зал амфитеатром. На сцене за кафедрой что-то говорит лектор. Рядом со мной за изрисованной каракулями партой сидит сокурсник Вася. Он молодцевато рассказывает, как вытаскивал свою машину из кювета. Я с пониманием киваю в такт его рассказа. А сама представляю Васю, долговязого, наивного, с большими зелеными глазами, катающим маленькую жестяную машинку по паркету. И мне смешно, но я стараюсь казаться серьезной, чтоб, засмеявшись невпопад, не обидеть его. Все вокруг жужжит, я чувствую слабость и тяжкое растворение в полусонной лени. Вдруг, накатывает и захлестывает волна шума, гогота, хора нарастающего числа голосов, шелеста: лекция закончена. Сокурсники группками, кривляясь, гогоча, задирая друг друга, покидают зал. Амфитеатр пуст. Я стою внизу, у сцены-кафедры и смотрю вверх на полукруглые ряды парт и скамеек. На самом верху Вася поспешно укладывает в рюкзак тетрадку, так и не открытую сегодня.
– Подброшу тебя до дома? – вроде бы небрежно бросает он.
– Если тебе не трудно, спасибо, – вроде бы скромно отвечаю, рассматривая линолеум и свои ноги в черных кожаных ботинках на толстой рифленой подошве.
Болтая о чем-то на ходу, не замечаю, что уже в машине. Еду, разглядывая тающую улицу, иногда искоса, украдкой изучаю Васю.
– Что завтра делаешь?
– Сажаю георгины на даче. Очень люблю георгины, особенно темно-бордовые, пушистые.
– Да ну, траурные цветы. Уж лучше пионы или тигровые лилии.
– А мне больше нравятся георгины…Они строгие. Цветут осенью, под дождем.
– А вечером приедешь – может, сходим в кино?
– Ладненько, я тогда звякну.
Мы молчим. За окном – магазины с вывесками, светофоры, пешеходы, весенняя уличная суета. Вдруг, вижу, что Она идет по тротуару, босиком, в длинном, легко развевающемся от быстрой ходьбы платье темно-бордового цвета. Кудряшки золотистых волос прыгают на плечах. Куда-то спешит, сталкивается с идущими навстречу людьми, не замечающими ее.
– Ты не остановишь машину?
– Что?
– Пожалуйста, останови машину.
– Я что-то не так сказал?
– Пожалуйста, останови, – кричу я.
– Что, прямо здесь?
Он боится очередным вопросом окончательно разозлить или расстроить меня. Останавливает. Выскакиваю из машины, даже забыв попрощаться.
Бегу за Ней. Она идет медленно и плавно, никого не замечая. Почти догнала, но она заходит в полупустой автобус, который увозит Её неизвестно куда, прочь. Кто-то плеснул воды на акварельную картинку, все поплыло. От разочарования потерялась, не могу понять, где я, бесцельно хожу по улицам, разглядываю витрины, читаю объявления и афиши. Смотрю в занятые чужие глаза.
Возвращаюсь домой рассеянная, не могу вспомнить, где пакет с клубнями георгин... вяло звякнул пейджер – это шофер отца уже подъехал к дому и ждет меня… Мы едем через серо-бурый пригород на дачу… Кладу клубни, похожие на растопыренные толстые пальцы, в землю… перепачкалась, пролила на себя полведра воды – так бывает, когда мысли где-то не здесь. Ведь в переулках города, на каменной мостовой, еще не смыты холодным дождем следы ее босых ног, пепел ее сигарет.
Долговязый Вася смущенно дарит мне желтую розу. Его рука едва заметно дрожит. Не люблю желтый цвет, боюсь, бегу без оглядки от любого оттенка. Благодарю Васю и, улучив момент, незаметно бросаю розу на заднее сидение. Мы едем в кино. За окнами – вечереющий город, деревья в гирляндах горящих фонариков, как будто цветущие звездами. Темные силуэты людей, освещенные витрины. Высоко-высоко, непонятно где, звучит тонкая, щемящая нота.
В маленьком кинозале кроме нас еще человека три-четыре. Старый черно-белый фильм. Я внимательно смотрю, а Вася дремлет, положив голову на руку. Дерутся. Убили. Мне жутковато, я прижимаюсь к Васе. А он, истолковав мое движение совершенно иначе, сжимает мою руку и гладит. Его рука влажная. Наши щеки трутся, мы целуемся в губы. Он взволнованный и милый. Наши руки обнимаются и танцуют. Мне тепло и до неприличия хорошо. Кто-то, одиноко сидящий впереди, вскакивает и направляется к выходу. Свет, прорвавшийся из открытой двери, освещает выход и человека в темно-бордовом платье, «это же Она!», поспешно вырываю руку из теплой Васиной руки и бегу вослед. Безмолвно ношусь за ней по бесконечным лестницам киноцентра. Она плавно, но необыкновенно быстро спешит, не оборачиваясь, к какой-то неизвестной мне цели.
Полутемный коридор. Протянуть руку, схватить за золотистые волосы, больно – зато увидеть ее лицо, узнать, какая Она. Кто Она. Мы быстро идем по коридору, расстояние сокращается, она открывает одну из боковых дверей, скрывается внутри, через минуту за ручку двери с медной табличкой «Кинофонд» хватаюсь я, но комната заперта. Я дергаю дверь – закрыто; подбегаю к соседней, дергаю – заперто; мечусь между закрытыми дверями, не понимая, где же Она, куда же Она сбежала от меня на этот раз. Все двери заперты. В полутемном коридоре душная, соленая, плачущая тишина.
Повесив голову, спускаюсь по лестнице. Встречаю растерянного Васю. Мы стоим на ступеньках и, молча, смотрим в глаза друг другу. Его глаза влажные и блестят. У него несчастный, виноватый и взволнованный вид. Я целую его в щеку:
– Все хорошо, – а про себя прибавляю – «малыш».
И мы выходим на улицу, так и не узнав, чем же закончился фильм. Подморозило. Если будет холодать, георгины не вырастут. Вася, счастливый, что-то рассказывает… а Она где-то совсем близко, даже шелест ее платья слышен.
Смешная девушка с двумя детскими косичками в бордовом шерстяном платье смотрит на меня своими черными глазами, нахмурив бровки. Улыбнулась. Это я примеряю только что купленное перед зеркалом. Мой пес носится вокруг, лает, просит, чтобы я скорей пошла с ним гулять.
Парк. Серо-черный. Голые деревья тянут в небо корявые многопалые ветви. Пес нашел подружку, похожую на него дворняжку, они сначала обнюхали друг друга, смешно помахивая хвостами, а теперь носятся по парку, играют, нежно кусаются, лают. Я сижу на спинке скамейки, грязно-белое сидение усыпано коричневыми прошлогодними листьями. Сзади подкралась Она. Гладит меня по голове. Я притаилась. Резко схватила ее за рукав, хочу увидеть ее лицо. Она отвернулась, змейкой вырвалась, оставив оторванный кусок манжеты в моей руке. Бежит прочь, хлюпая по лужам, по тающему серому снегу. А я стою и смотрю ей вслед. На фоне серого неба – черные стволы лип. По грязи босиком бежит Она вглубь парка, ее легкое темно-бордовое платье и золотистые кудри мелькают меж черных стволов. Сжимаю обрывок. Распахиваю ладонь, но в ней оказывается бордовая георгина, которая увядает на глазах.
Мы с Васей одни у него дома. Вечер. Тихо. Стоим на балконе… Темные химеричные деревья, дом напротив с редкими светящимися окнами. Неожиданные уличные звуки. Весенний ветер. Запах талого снега. Вася задумчиво курит. Потом, вдруг, бросает сигарету и притягивает меня к себе. Долгий поцелуй. Как же тепло.
Мы мурлычем друг другу всякие нежные глупости. Совершенно счастливый, он провожает меня до дома, то и дело, сминая и целуя. Вырываюсь. Кусаю его в губы. Убегаю в ночь.
– Любви нет, а есть только инстинкты, расчет да разврат, – отвечает бабушка на мои расплывчатые расспросы.
– Жаль, – грустно говорю я, пью сливовый компот и думаю о Любви, которая ходит по улицам призрачного города. Может быть, она-то как раз и существует, а всего остального, включая нас, не было, нет и не будет. Все мы – лишь дым, готовый рассеяться и исчезнуть в любое мгновенье туман, абсурд.
Молчаливый спутник, Вася, послушно сопровождает меня по бестолковым киношкам, где я отдыхаю от безумной и бесплодной погони, поглощающей меня все сильнее с каждым днем. Она появлялась лишь несколько раз, мельком. Оставила жесткий, вьющийся, пахнущий истомой и сандалом волос на расческе. Как-то утром украла мою губную помаду, юркнула в открытую форточку и убежала в небо. На голубом, чистом… ее легкость. Стремительный и игривый бег по воздуху ввысь. Снова не разглядела лица, но, вглядываясь Ей вослед, я поняла, что Она – самая реально существующая выдумщица, когтистая кошка, бесстыжая нежница, озорная абсурдница. Чокнутая в темно-бордовом платье. А можно проще – Любовь.
Я рассеянная, почему-то у меня тяжело на душе. Сокурсник на днях сказал по секрету, что Вася болен мной. А я ответила на это, что все они – мартовские коты, и цитировала бабушкину фразу об инстинктах, расчете и разврате. Вася тоже рассеянный и задумчивый, мы больше молчим, когда он подвозит меня на машине до дома.
Какой-то сегодня беспорядочный день. Мы сбежали с занятий, толкаемся в магазинах, пьем чай в кофейне, он подарил мне желтого игрушечного тигренка, наконец-то нашлись часы, которые понравились и мне, и ему.
– Вот ты и перестал быть счастливым, – сказала я, разглядывая поблескивающий циферблат. Тонкая золотистая стрелка безостановочно бегала по кругу.
– Почему же перестал, у меня есть ты. Ты у меня есть?
– Да, конечно, если я только вообще есть.
Вечером еду на дачу. Упросила шофера и теперь веду машину сама, сквозь весну. Думаю о Васе, мне тепло и нежно. Серая дорога, с шумом проносятся мимо машины, полосатые заправочные станции, светофор. Перекресток. На перекрестке стоит Она. А, может быть, Она – всего лишь плод моего воображения, сколько можно бегать непонятно за кем? И я тону в мыслях о милом, милом Васе.
Из-за угла вылетает темно-синяя машина. Торможу изо всех сил. Уже поздно. Она, обернувшись на звук визжащих по асфальту шин, смотрит с тревогой. У нее мое лицо. Боже, какая боль! Через минуту я перестаю быть где бы то ни было.
… где-то там, далеко-далеко – бордовый бархат и георгины. Вася смотрит на золотистый циферблат своих новеньких наручных часов. И меня больше нет. А по призрачному городу разгуливает Смерть, развратница с распущенными золотистыми волосами и растекшейся тушью. В темно-бордовых лохмотьях. Превращая все в дым, разводя и разлучая всех вокруг.