Страница 27 из 47
Отношение Симеона к власти однозначно, он предосудительно относился к тиранам, подобным Ироду, Навуходоносору, Нерону, и облекает слова Святого Писания в поэтические строфы:
Не остается без внимания Симеона Полоцкого и такая сторона вопроса, как подобает относиться простому люду к власть имущим.
Когда Симеон Полоцкий закончил свой земной путь, его ученик Сильвестр Медведев отметил в «Епитафионе» поразительную работоспособность учителя: «К тому присно прилежал Симеон чтению и писанию. На всякий же день имел залог писати в полдест по полутетради, а писание его бе зело мелко и уписисто. И пребывал в Москве 16 лет, написа своею рукою разных книг по исчислению прологов с десять, или вящше…»
Медведев упоминает лишь о книгах и книжицах Симеона Полоцкого, авторство которых неоспоримо. Однако труды Симеона Полоцкого как переводчика — свидетельство не только обширности познаний в латинском и польском языках, но и избирательности, желания приобщить к чтению великосветскую Москву, а следом за ней и Россию. Симеон Полоцкий перевел на церковнославянский язык или сделал художественную обработку таких сочинений, как «Сказания о Магомете» Викентия Белловаценса, «Тестамент, или Завет Василия, царя Греческого, к сыну его Лву Философу», сказания «О иконе Божия Матери Владимирская», «Вертоград душевный», «Поучения Григория Двоеслова», «Книга Петра Альфонса… писавшего противу иудеом», «История о Варламе и Иоасафе» и других.
Киево-Могилянская коллегия стала той «перевалочной базой», куда шел поток книг со всей Европы, а затем добровольные коммивояжеры, многие из которых были хорошо известны Симеону Полоцкому, доставляли книги в Москву.
Переводческую школу в Москве возглавлял Епи-фаний Славинецкий, который не единожды пытался привлечь к работе Симеона Полоцкого, но всякий раз получал вежливый отказ. С грекофилами пути игумена Симеона явно разошлись, однако когда речь зашла об участии в заключительном этапе исправления славянского перевода Библии, Симеон Полоцкий без раздумий дал согласие. Слишком велика была цена Божественному слову, толкователей которого и в России, и за ее пределами было в избытке.
Мы не должны забывать, что, несмотря на близость ко двору, отношения Симеона Полоцкого с московским духовенством были далеко не безоблачными, и виной тому сочинительство Симеона, в котором прослеживалось предосудительное по тому времени «пристрастие к латинству». Вот почему в небольших предисловиях к переводным изданиям или собственным трудам Симеон Полоцкий делает весьма существенную оговорку, как бы упреждая появление недоброжелательных отзывов: «Хочу [мой труд] подлагать рассуждению церкви, которой ей же никогда противен хочет быти». Опасения Симеона Полоцкого о том, что его мысли разделяют далеко не все служители церкви, были вовсе не беспочвенными. Весь облик Симеона Полоцкого, «взысканного царской милостью», вызывал в этой среде одновременно и скрытую неприязнь, и острое любопытство. Игумен монастыря Всемилостивейшего Спаса в первые месяцы пребывания в Москве говорил на русском языке с южным акцентом, не сразу научился писать кириллицей, да и само прозвище «Полоцкий» вначале звучало как «Полочанин», с намеком на иноземное происхождение. Протопоп Аввакум пошел еще дальше, называя Симеона Полоцкого «римлянином», т.е. записным католиком.
Но стоит заглянуть в рукописный сборник «Пандекты… или Собрание различных записей и заметок»[97], который вел на протяжении восьми лет (1648—1656) Симеон Полоцкий, и перед нами предстает человек, увлеченный древнеримской и древнегреческой античностью, его выписки изобилуют высказываниями Сенеки, Катона, Литания, Платона, Аристотеля. Новая страница рукописи — и Симеон Полоцкий уже ведет нас в глубины Ветхого Завета. С особой тщательностью выписаны исторические сведения, имена, факты. Библейские персонажи чередуются с упоминаниями имен героев древности — Цезаря, Александра Македонского, Птолемея. Неожиданным кажется поворот к трудам средневековых христианских мыслителей Запада и Востока: Кирилла Иерусалимского, Иеронима Стридонского, Иоанна Дамаскина, Амвросия Медиоланского, Фомы Аквинского. А вот уже известный нам гонитель православия П. Скарга со своим переводом на польский язык «Анналов» историка Западной церкви Ц. Барония. Симеон Полоцкий не скован веригами схоластики, напротив, «моральная свобода» предоставляет уникальную возможность выбирать то, что ему подсказывает разум, то, к чему влечет душа.
Но свое превосходство в знаниях наставник Заиконоспасской школы проявлял не в надменности и высокомерии, а в творческом соперничестве, в котором его хулители явно проигрывали.
Вот что, например, писал ученый грек Арсений о справщиках Московской типографии: «…Есть [среди них] и такие, в руках который Священная философия не бывала… ни родов, ни времен, ни лиц не разумея…» Такие горе-помощники были и у Епифания Славинецкого, которого не случайно причисляли к византийскому течению русской духовной литературы во второй половине XVII века. Но Еиифаний — «келейный» ученый, покидавший свой мир лишь от случая к случаю. Он самоотверженно трудился над составлением «Лексикона», размышлял над писанием Святых Отцов, давал толкования труднообъяснимых мест Библии, занимался сличением текстов и переводами, но лишь изредка делал это прилюдно, в проповедях.
Иное дело Симеон Полоцкий. Он не простой созерцатель, а оратор, подкупающий красотой слога, он не начетчик, а литератор. И возможно, по глубине мысли труды Симеона Полоцкого уступают творениям Епифания Славинецкого, однако находят своих читателей и почитателей в различных слоях русского общества.
…Профессор Оксфордского университета Генрих Вильгельм Лудольф, голландец по происхождению, считавшийся в конце XVII века непререкаемым авторитетом в лингвистике, вел интенсивный поиск новин за пределами Англии. Туманный Альбион отделяли от России не только Ламанш и многотысячные версты, но и целая эпоха в поступательном движении двух цивилизаций. Каково же было удивление маститого ученого, когда он, решившись засесть за «Русскую грамматику»[98], столь необходимую путешественникам, дипломатам и купцам, искавшим контактов с Московией, обнаружил, что опереться ему, по сути, было не на что. И тут на помощь пришел случай. Каким образом сочинения Симеона Полоцкого «Псалтир царя и пророка Давида…», «Обед душевный», «Вечеря душевная», «Вертоград многоцветный» оказались на столе ученого, который решил открыть богатство русского языка иноземному читателю, остается неразрешимой загадкой.
В предисловии к «Русской грамматике» сказано: «Не так давно некий монах Симеон Полоцкий перевел славянскими стихами псалмы Давида и издал их, как и многие другие еще богословские книги». Тропинка к европейскому признанию была проложена. Профессор Лудольф во всеуслышание заявил: в России появился писатель, чьи сочинения вполне могут встать вровень с западноевропейской литературой.
И все же первенство Г.-В. Лудольфа в открытии Европой Симеона Полоцкого оспоримо, поскольку несколько ранее, в 1680 году, в Падуе вышла в свет книга курляндского вельможи Якова Рейтенфельса «Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии». Вот что поведал дипломат и путешественник в главе «О языке и науках»: «При летоисчислении они (русские. — Б. К.) по сию пору… считают года с древнейших времен, с начала мироздания, и начинают год с сентября. [Они] провозгласили Олеария[99], знаменитого составителя «Истории Московской», чародеем, когда он, будучи в Москве, показал так называемую камеру-обскуру…
97
Pandecta seu Collectania albo Zebranie scriptów rozmaitych i notacyie // ЦГАДА. Ф. 381. № 1800.
98
Написана на латыни. — Примеч. авт.
99
Адам Олеарий (1599—1671), известный немецкий путешественник и ученый.