Ложь

– Зачем?.. Зачем?.. Да разве ты поняла бы!.. Ах, да что еще говорить, – почти выкрикнула Татуша, зацелованная, залапанная!.. Ну и к черту!.. К дьяволу!.. Мне, вот, жалко: пить не могу. Забылась бы… Все забыла бы… А пить не могу. Тошнит… Желудок слабый… Некрасиво… Кокаин, что ли, нюхать?.. Помнишь, у Вертинского: «Кокаином распятая на мокрых бульварах Москвы»… Тут, мама, не Москва… Там все-таки, верно, легче было бы… Все чужое… И как это больно!.. Больно как!.. Любовь свою, сердце, невинность девическую отдала, и кому?.. Иностранцу… Американскому хаму. Целует, прохвост, лопочет по-своему… Не поймешь ничего… Проклятая наша жизнь!.. Обреченные мы!.. Все обреченные!..

VIII

С этой страшной, душной летней Нью-Йоркской ночи обреченность нависла над Лизой. Она все теперь поняла… Она ходила, как в полусне, настороженная, напуганная, одинокая. Все ждала и думала о сопротивлении. Все-таки не верила она, что может быть такая бездушная, холодная жестокость.

Думала Лиза: «Ведь, это – убить!.. Это хуже, убить! На всю жизнь опозорить… Татуша говорила, что она Джеймса ни капли не любит, что он ой противен, изо рта его могилой пахнет… А получит записку, спешить нарядиться, и едет с ним куда-то… Недавно на две недели уезжали во Флориду, и Татуша с нервным смехом повторяла: «свадебное путешествие». Нет, не могла Сара сделать это помимо воли Татуши… Слишком это было бы бесчеловечно и жестоко…».

Лиза отнесла заказ, и с пустыми руками спешила обратно. Было душное утро. Черные тучи навалились на небоскребы, поблескивала молния и начинал грохотать еще далекий гром. Сейчас хлынет тропический ливень. Лиза шла легко одетая. Если ее промочить, она будет, как голая… Она спешила к станции подземной дороги, чтобы укрыться от дождя.

Внезапно налетел порыв холодного освежающего ветра, понес по улице бумаги, сорвал шляпу со старой толстой негритянки; прогрохотал близкий гром, и первые тяжелые, крупные, холодные капли дождя упали на плечи Лизы.

Кругом бежали люди, стремясь укрыться, где только можно. Лиза была подле большого здания, куда входили мужчины и женщины.

– Что это за здание? – спросила Лиза почтенную еврейку, поднимавшуюся по ступеням.

– Это темпль.

Лиза поняла: темпль, это – храм… Лиза вошла в храм[69]. У входа развязный молодой человек сунул в руки Лизе тетрадку. Лиза очутилась в просторном продолговатом помещении. Оно было уставлено длинными скамьями с мягкими сидениями. Лиза слышала, что в синагогах мужчины сидят отдельно от женщин, и сидят в шляпах. Тут этого не было. Мужчины и женщины садились вперемежку, и мужчины снимали шляпы. Лиза робко села на скамью и огляделась. Может быть, это и не синагога?..

Кругом – евреи и еврейки.

Лизе стало страшно. Она опустила голову и углубилась в поданную ей при входе маленькую зеленую книжечку. Оказалась – реклама торгового дома «Maxwell house cofee», объявляющая, что фирма эта изготовляет «кошерное кофе». Что такое это за «кошерное кофе», Лиза не могла понять. Дрожа внутренней дрожью от страха, Лиза проглядывала книжку. В два столбца, по одну сторону по-английски, по другую – по-еврейски, была напечатана служба. По книжке Лиза могла следить за нею и понимать ее. С опущенными в книжку глазами, Лиза была менее приметна среди других молящихся. Между текстом были рисунки: Соломонов храм, Давид, играющий на арфе, переход евреев через Красное море, Пасхальная еврейская служба и другое, все из библейской истории, все чужое, не знакомое и не понятное Лизе.

Лиза приподняла глаза. Да, все окружающие ее люди были евреи, но они были американцы. Бритые, чисто одетые. Женщины – принаряженные, в модных шляпках.

Впереди храма было небольшое возвышение: амвон. За ним стена была выведена полукругом и аркой, как делают садовые ротонды для оркестра. В глубине этой арки была небольшая дверь. Эта дверь вдруг сама собою раздвинулась, и Лиза увидала за нею небольшое, ярко освещенное помещение, и в нем, стол, накрытый серебряной парчой, и на нем свитки пергамента: священная «тора», как догадалась Лиза, когда-то изучавшая религиозные обряды разных народов. К двери подошел раввин, и в раввине не было ничего ни страшного, ни неприятного: красивый, рослый американец, с полным, круглым, бритым лицом. Он был одет в длинную черную тогу. Вокруг шеи, спадая с плеч на грудь, лежала широкая белая полоса, расшитая серебром.

Чуждая богослужению, лишь редкий и случайный посетители православной церкви, Лиза смелее и с любопытством смотрела, что будет дальше.

Раввин поднял руки и остался стоять против двери, тихо молясь. Потом он опустил руки, и двери медленно, и, как показалось Лизе, таинственно, задвинулись. Началась служба.

Служба шла на английском языке. Лиза слушала, что читали на амвоне, не верила ушам, проверяла себя по книжке и удивлялась.

По мере того, как Лиза уходила, сосредоточиваясь, в службу, страшное, черное, еврейское средневековье окружало ее. Точно исчезали из «темпля» приличные, бритые американцы и нарядные дамы в модных шляпках, и на их место становилась дикая, необузданная толпа бородатых и пейсатых жидов, галдящая на грубом жидовском жаргоне. То, что слышно было с амвона, казалось невероятным, ненужным и невозможным в Нью-Йорке в середине XX века.

С амвона текло медлительное, распевное чтение. Оно проникает в душу, оно готовит к чему-то, оно умышленно, оно, очевидно, нужно для чего-то, оно создает определенное настроение, и настроение это – невероятной дикости и злобы:

– «И тогда пришел бык, и выпил воду, которая потушила огонь, где горела палка, которою били собаку…».

«Это символы», – думала Лиза. – «Но зачем, к чему ведут эти символы?»…

Заунывно гнусаво неслось с амвона:

– «Били собаку, которая укусила кошку, которая съела козленка, купленного моим отцом за два цуцима…».

Лиза бывала в Бронксвилле, еврейском квартале Нью-Йорка, она видела еврейское «гетто», с его узкими и грязными улицами, полными еврейской бедноты. И теперь ей представилось это «гетто». Ей казалось, что она слышит надрывный, заливистый плач бесчисленных грязных детей в лохмотьях, гортанную перебранку евреек и ссору из-за съеденного кошкой козленка. Об этом козленке все читали и читали:

– «Одного только козленка… одного только козленка… И тогда пришел палач, и убил быка, который выпил воду, потушившую огонь…».

Все исчезало, убивалось, уничтожалось.

– «И тогда пришел ангел смерти и убил палача, который убил быка, выпившего воду… И тогда пришел пресвятой, слава ему… и убил ангела, убившего палача…».

За стенами синагоги бушевала гроза. Тяжелые градины били в окна. За стенами синагоги были улицы самого современного города, мировой столицы, верх цивилизации. Там стояли дома в сто с лишним этажей, небоскребы, вавилонские башни. Там в три яруса, глубоко под землю, уходил темный и душный «субвей», там была сверхчеловеческая культура… здесь, с серьезным видом, вычитывали:

– «Тогда пришла палка и побила собаку, которая укусила кошку, съевшую козленка, купленного моим отцом за два цуцима»…

Умиротворяя впечатление от прочитанного, с амвона неслось:

– Слава Тебе, вечный Бог наш, Царь вселенной… Ты освятил нас своими наставлениями и повелел нам считать дни Омера…

В открытые двери были видны таинственные, священные свитки «торы». Яркий, волнующий белый свет упадал на них. Кантор пел:

69

Вероятно, Краснов описывает центральную синагогу Нью-Йорка, постройки 1872 г., расположенную на углу 55-й улицы и Лексингтон-авеню. Синагога использовалась не только для молитв, но и была местом для адаптации эмигрантов, а также школой. После Второй мировой войны этот район стал «неблагополучным» и в 1950х – 1980х гг. здание находилось в заброшенном состоянии. После длительных восстановительных работ, в 2007 г. синагога была открыта вновь. – Примеч. ред.