Ложь

Вдоль земляной набережной стояли густые толпы рабочих. Кое-где на перекрестках улиц были видны синие плащи и каскетки французских мордастых «ажанов». Полицейские пересмеивались с рабочими. В толпе было много женщин, жен и подруг рабочих, торговок папиросами и газетами, продавщиц съестного…

– «Paris Midi», «Excelsior», «Intransigeant», – неслось с одного конца. Звонкий голос отвечал с другого:

– «Humanite», «Ceuvre»[47]…

– Ну, чистая ярмонка, ваше превосходительство, совсем, как на масляной неделе у нас, – говорил Чукарин, пробираясь через толпу к мосту.

Вдруг в спокойной, смеющейся толпе, произошло движение. Кто-то сказал, что на завод прошел «штрейкбрехер»[48]. Никто не рассуждал, никто не думал о том, что мог делать штрейкбрехер в пустых мастерских. Но все насторожились. У калитки собралась толпа: ожидали выхода штрейкбрехера.

Вскоре из калитки вышел невысокого роста, бедно-одетый, щуплый человек, с бледным лицом.

Какая-то женщина указала на него:

– Это он!..

Толпа подалась за ним. Кто-то ударил его сзади, и он закричал тонким, жалобным, словно заячьим, голосом:

– Au secours, Au secours[49]!.. – и побежал.

Толпа бросилась за ним.

Тут стояли «ажаны»; они не тронулись с места. Это их не касалось.

Бледнолицему человеку удалось выскочить из толпы. Но кругом были люди, и все кричали: «Лови!.. Держи его!..».

Ему некуда было податься. Он как-то боком, быстро скатился к Сене, кинулся в воду и, как был, в одежде, поплыл к противоположному берегу.

Толпа растянулась вдоль набережной. Женщины и мужчины сгрудились и смотрели на плывущего человека. Подле толпы оказалась груда камней. Кто-то схватил камень и кинул им в пловца. Мгновенно толпа стала расхватывать каменья и кидать ими, норовя попасть в голову плывущего. Блестящие всплески воды вспыхивали серебром на солнце вокруг пловца, и все приближались к нему. Вот, должно быть, камень хватил по спине: пловец дрогнул и изогнулся, но сделал усилие и опять со стороны в сторону замоталась в воде его голова.

– В голову, в голову, бей его, – кричали в толпе в диком, охотничьем азарте. – А-га-га-га!..

Женщины визжали от восторга и топотали ногами по мостовой.

– Так его!.. Так, так, так!.. А-га-га-га!..

Чукарин стоял подле Акантова:

– Бож-жа мой, – сказал он, – сдурели!.. Чисто сдурел народ. Ить, чего делают?.. И полиция… Чего она-то смотрит? Аж глядеть тошно…

Ловко пущенный камень попал в голову пловцу, и тот погрузился, было, в воду, но сейчас же выплыл, но плыл теперь неровно и вяло махая руками и часто погружаясь в воду.

– Утонет!.. Теперь утонет! – восторженно ревела толпа.

– Подержи, ваше превосходительство, – задыхаясь от негодования, сказал Чукарин, скидывая пиджак, штаны и ботинки, и бросился в воду.

Он плыл по-казачьему, на саженках, легко, мерно и сильно выбрасывая руку, извиваясь винтом и режа плечом воду, Голова его высоко торчала над рекою. Он быстро настиг утопавшего, подхватил его под себя, и поплыл обратно.

Толпа смолкла. Пораженная и пристыженная, она притаилась. Во мгновение ока, изменилось ее настроение. Все симпатии были теперь к пловцу и его спасителю. Те самые женщины, что несколько мгновений тому назад улюлюкали и жаждали увидеть смерть человека, теперь стояли у самой воды и жадно всматривались: живой ли рабочий, или уже захлебнулся совсем… И, когда мокрый, облепленный намоченным водою бельем, Чукарин вылез на берег и вытащил еле живого пловца, толпа встретила его аплодисментами.

Полиция взяла рабочего и повела его в участок. Чукарин отказался дать объяснения, торопливо надел на мокрое белье штаны, жилетку и пиджак. Акантов, живший недалеко за мостом, повел Чукарина к себе, чтобы дать ему обсушиться и обогреться…

X

В ближайшее воскресенье, в послеобеденное время, Чукарин явился к Акантову с дочерью Варей.

Чукарин был при полном параде: в свежей, зеленоватой, форменной рубашке, с есаульскими, серебряными, потемневшими от времени, погонами, с крестами и медалями на груди, в высоких сапогах и шароварах с алым лампасом. Старым военным духом повеяло на Акантова от этого крепкого, кряжистого человека. Пахнуло дегтем и, казалось, что казачий запах седла и лошади пришел с ним вместе в маленькую каморку генерала в парижском отеле на пятом этаже.

Варя была крепенькая, темноволосая девочка, с большими, поразительно красивыми, синими глазами. Маленькие точеные руки и прямые крепкие ноги сулили, что будет она высокой, стройной и гибкой. На груди ее чистенькой блузки висел орден на алой ленте: свидетельство, что она всю неделю прекрасно училась и вела себя.

Варя робко присела, взглянула быстрым, лукавым взглядом на Акантова, и сейчас же опустила глаза.

– Первой идет в школе, ваше превосходительство, – с гордостью сказал счастливый отец. – Вот, гляньте, какую цацку ей навесили. Кажную субботу так… А ты, Варюшка, поклонись генералу. Это наш ирой… Генерал… Его уважать надо… Ручку ему поцелуй…

Девочка еще раз робко присела. Акантов не дал ей целовать руку, но погладил по гладко причесанным, заплетенным в две толстые косички, нежным волосам:

– У меня такая же в Германии растет, – вздыхая, сказал он.

– Моя – чисто, как жена покойница… Волос и все… Тольки глаза, как у меня…

Девочка молчала, густо краснела и опускала прелестные глаза.

– Ты по-русски учишься, Варя?..

– Да… Нет, – чуть слышно сказала девочка.

– Иде-же, ваше превосходительство… Она у меня в школе на полном пансионе… Только по воскресеньям беру на часок к себе. Ну, гутарим помаленьку… Покель мать живая была, как-то смелее она говорила, а теперь и вовсе примолкла. Науками больно мучают ее. А ты, Варюшка, не стесняйся. Генерал – он, ить, добрый. Она, ваше превосходительство, чужих боится… Не приобыкла… Дикая…

– А ты хотела бы учиться по-русски?..

– Mais certainement[50]. Да, очень хотела бы…

И опять замолчала, опустив голову, и слезы алмазами засветились на черных, кверху загнутых, густых ресницах. Чукарин поспешил на помощь дочери:

– Конечно, – сказал он, – казаком мамаша побаловала бы меня крепче. Так ить и дочь – все кровинушка моя, прирожденная, наша, Донская казачка…

Они посидели недолго, и ушли…

* * *

Каждое воскресенье они приходили к Акантову, пили у него чай, и сидели часа два. Акантов купил русские буквари и стал учить девочку. Он скоро заметил, что девочка вовсе не робкая, но смелая и уверенная, но она совсем забыла говорить по-русски.

Чукарин оставлял дочь с генералом, уходил вниз за кипятком, за чайным прибором, и за эти минуты отсутствия отца, а потом, осмелевши и разогревшись, и при отце, Варя рассказывала по-французски про школу, про mère supérieure[51], которая очень любит ее и не дает в обиду другим девочкам:

– Там, – говорила Варя, – разные девочки, они стали смеяться надо мною, что я казачка, что я русская, и я им все, все объяснила. Я сказала им, что, если бы не русские и не казаки, их на Марне побили бы боши и заняли бы Париж, и они сейчас сидели бы теперь беженками у нас в Новочеркасске. Я сказала им, что они должны русских любить и уважать… aimer et éstimer… И они побежали к mère supérieure жаловаться, и mère supérieure сказала: «Правда, mademoiselle Warja, нужно гордиться своим отечеством даже и тогда, когда оно в несчастии».

Чукарин, с подносом и чайниками, стоял в дверях маленькой комнаты, слушал дочь, и нагибал голову то в одну, то в другую сторону. По его лицу ползла счастливая, довольная улыбка. Так солнечный луч, прорвавшись сквозь густые тучи, постепенно заливает золотым светом приникшие, отяжелевшие под дождем нивы, и все радостнее и радостнее сверкает алмазами на оставшихся на колосьях каплях.

47

Названия парижских газет.

48

Штрейкбрехер (от нем. Streikbrecher) – человек, отказывающийся участвовать в забастовке и поддерживать забастовщиков, занимающий сторону администрации в ее споре с забастовщиками и поддерживающий ее своим выходом на работу в период забастовки. – Примеч. ред.

49

На помощь! На помощь!.. (фр.).

50

Ну, конечно (фр.).

51

Начальницу (фр.).