Амур широкий

— Этого я не смогу. Кунгас никогда не заставлял нас писать такие длинные слова.

— Не умею я читать, но знаю, что каждое слово составляется из букв. Ты что, не помнишь их?

— Немного помню, но связать их в слова не могу.

Охотники сокрушенно молчали. Задумался и Пиапон.

Как же ему теперь быть, где найти помощника? В районе сказали, что сельсовет должен выдавать бумаги на новорожденного, на умершего, что сельсовет обязан женить молодых и на это тоже выдавать бумагу. Сказали, что эти бумаги на всю жизнь выдаются. Тогда Пиапон еще усмехнулся: покойникам-то зачем бумаги, тоже на всю жизнь? Знают, что все председатели сельсоветов неграмотные, а придумывают им лишнюю работу.

— Богдана нет, был бы он… — вздохнул Холгитон.

«Что о нем теперь говорить? — с горечью подумал Пиапон. — Был бы он, стал бы председателем, мне не пришлось бы теперь мучиться. Но Богдан далеко, так далеко, что и умом нам его не достать, во сне не увидеть».

— Помощника в Нярги тебе не найти, — продолжал Холгитон. — Может, в Малмыже кого найдешь?

— В Малмыже им самим нужны грамотные люди.

— Может, Хорхой маленько подучится, вспомнит. Он ведь умеет, вон как он нацарапал, будто ворона прошла по снегу, а читается. Надо же так, слово оставляет на бумаге след. Удивительно. Хоть бы книжку когда прочитать.

— Верно, дака, выучись, станешь помощником председателя сэлэм Совета, — сказал кто-то насмешливо.

— Не смейся, когда человек о далеком будущем думает. Почему бы мне не научиться читать и писать? Что, голова моя хуже, чем у других? Жаль, что нет человека, который научил бы меня.

«Верно, кто бы научил, — подумал Пиапон. — Богдан умел и читать и писать. На охоте, когда в пуржливые дни отсиживались в зимнике, сколько было свободного времени, и я мог бы научиться читать и писать. Почему я тогда не пытался научиться? Теперь стыдно, имя свое на бумагах не знаю как написать. Сказали, можно любой знак поставить. Любой знак каждый дурак поставит!»

— Хорхой, собери свой ум в тугой комок и напиши мое имя, — сказал вдруг Пиапон.

Хорхой послушно взял карандаш, придвинул бумагу и надолго задумался. Потом погрыз кончик карандаша, опять подумал. Наконец карандаш уткнулся в бумагу и отправился в длинную и неведомую дорогу.

— По буквам, медленно прочти, — потребовал председатель, когда грамотей разогнул спину.

— Пи-а-пон, — прочитал Хорхой, хотя написал «Пеяпом».

— Хорошо! Какой он молодец! — обрадовался Холгитон. — Надо его отправить в район, в Болонь, пусть немного подучат. Будет он твоим помощником, сумеет.

Хорхой полтора месяца прожил в Болони, подучился на краткосрочных курсах и стал секретарем Пиапона. За три года, с 1927 по 1929, он выдал только два свидетельства о рождении и четырнадцать о смерти, потому что умирали новорожденные прямо в шалашах для рожениц — чоро — и он не успевал выдавать свидетельства о рождении. Пиапон в таких случаях вытаскивал из кармана лист бумаги, разглаживал и на свидетельствах в точности повторял буквы, которые вывел когда-то Хорхой, и у него тоже, конечно, выходило «Пеяпом».

Каждый раз, когда Пиапон выдавал свидетельство, в конторе собиралось почти все стойбище. Опоздавшие толпились у дверей и на улице.

— Кончил писать, — передавали счастливцы, находившиеся в закутке, тем, которые толпились на улице.

— На печать дышит! Дует! Хлопнул!

Потом документ, с таким трудом и старанием подписанный Пиапоном, переходил из рук в руки. Охотники разглядывали свидетельство, подписи.

— Бумага хорошая, толстая и ласковая.

— Эта бумага, как деньги, хрустливая.

— Эй, Пиапон, ты правильно написал имя сына?

— Ты спроси Хорхоя, он писал.

— Правильно, правильно. «Бочка» я написал.

— Верно, я так и говорил.

«Кто его знает, так или не так, — думал Пиапон. — Хоть бы кто грамотный приехал в Нярги».

Эндури, видно, услышал эту мольбу Пиапона и в начале лета 1930 года прислал в Нярги черноглазую миловидную девушку.

— Меня к вам направили, — сказала она. — Школу у вас открывать буду.

Пиапон так обрадовался, что голова у него кругом пошла. Он не стал больше ни о чем ее расспрашивать, привел домой, накормил и только потом спросил:

— Хорошо по-нашему говоришь. Ты нанайка?

— Я ульчанка. Приехала к вам детей учить.

— Понятно, понятно. Раз приехала школу открывать, то, выходит, приехала детей учить. А помогать мне будешь? Я председатель, а совсем неграмотный.

— Так всюду, во всех стойбищах. И у нас так же.

— Помогай мне, работы немного, бумаги будешь писать. Без тебя мне никак не обойтись.

— Хорошо, я согласна.

— Ну вот и хорошо, нэку.

— Я сейчас еду домой, а заехала к вам, чтобы обговорить, когда и как открыть школу.

— Что говорить? Раз школа требуется — откроем. Но ты лучше не уезжай…

— Я всю зиму не видела родителей, соскучилась.

— Родителей… Тогда надо съездить. Ты где училась?

— В Хабаровске, окончила техникум народов Севера.

— А почему к своим не направили? К ульчам?

— Сказали, я здесь нужна.

— А нанай много там, где ты училась?

— Много. Со мной вместе закончили техникум несколько человек.

— Хорошо! Как хорошо! Ты сама не знаешь, не понимаешь этого. — Пиапон хлопнул по коленям и быстро поднялся с табурета. — Грамотные люди появляются, первые грамотные нанай. Ты меня выучишь, нэку, я буду стараться. Мне никак нельзя без грамоты, я это только сейчас, к старости, понял.

— Жизнь изменяется.

— Правильно, нэку. А дальше еще больше будет меняться. Слышала, колхозы будут организовывать. Мы нынче организуем, в это лето. Может, ты останешься, поможешь, грамотный человек нам понадобится. А кто у нас будет писать? Некому. Останься, а?

— Не могу, отца с матерью хочу повидать.

— Может, повидаешься и обратно к нам?

Девушка опустила голову. Что же ей думать, надо помочь, так и сказали на выпускном вечере, что надо помогать председателям сельских Советов. Но как хочется лето пожить с родителями!

— Хорошо, я вернусь, — сказала она.

— Вот и ладно! Как тебя зовут?

— Лена Дяксул.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Возле фанзы Холгитона развернулось строительство. От берега к фундаменту будущего дома строители подкатывали лес. Юноши и мальчишки повзрослев разбирали в воде плот, подводили бревна к колее и катили к стройке. Им было это новой игрой. Охотники, кто умел держать в руке топор, кантовали эти бревна. Стук топоров перемежался с шутками и смехом.

— Отберите топор у Ойты, бревно испортил!

— Кто испортил?

— Отметку видишь? Черную полосу видишь? По этой полосе кантовать нужно, а у тебя…

— Он сильный, пусть бревна подтаскивает.

— Нипо, старайся, твой ведь дом…

Нипо, старший сын Холгитона, старался и без подстегивания. Он с братом Почо и Годо, который до сих пор считался их работником, зимой заготовляли лес на Черном мысу. С помощью мужа Мимы они к весне заготовили бревна. После ледохода сделали плот и трое суток гребли попеременно, а когда дул попутный ветер, ставили парус и все же приволокли плот.

— Не мой дом, наш дом, — улыбался в ответ Нипо.

Дом рассчитан на всю семью, а семья Холгитона теперь большая. Все молодые годы мечтал он о детях, но они не появлялись. Взял он в работники Годо — маньчжура — и пошли дети, в него как вылитые. Знает Холгитон, как смеются над ним; пусть смеются, будто их жены честны, спят только с ними. Пусть смеются, Холгитон все перетерпит, потому что у него дети есть, мечта его сердечная! Вон они какие красавцы. Нипо женат, наделал ему внуков. Почо тоже не отстает от брата; Мима удачно вышла замуж, внучку принесла. Всю жизнь мечтал разбогатеть, а теперь прикидывает и так и эдак — богаче его нет человека, а все его богатство — это дети и внуки. Неважно, что дети от Годо пошли, а родила-то их его жена Супчуки.

Давно задумал Холгитон построить большой деревянный дом, чтобы в нем разместились все: и Нипо с семьей, и Почо, и Мима, если захочет войти в его дом ее муж. Обязательно в доме место будет и для Годо.