Автопортрет художника (сборник)

– А ты чем занимаешься? – спросил он.

– Я литератор, – соврал я.

– Чересчур здоровый ты для литератора, – сказал он.

– Ей Богу, – сказал я, и вытащил из рюкзака пишущую машинку.

– Вот херня, – сказал он, – айда со мной лучше в Сорренто бордель местный крышевать.

– Я боец, и мой путь – путь воина, – сказал я.

– Херня на постном масле, – сказал он, – ты же сам только что сказал, что ты литератор.

– Понимаешь, – попробовал объяснить я, – еще японцы и китайцы считали, что если человек занят каким-то искусством, неважно каким, то он покоряет один и тот же Путь.

– Так, – кивнул он, не понимая, куда я клоню.

– Ты мог рисовать кисточкой херню всякую на рисовой бумаге, мог плавать, мог фехтовать мечом или палкой, мог стихи слагать, это не имело значения, чтобы ты не делал, ты пытался достичь Совершенства, – объяснил я.

– Поэтому литератор, – пояснил я, – ну, тот кто пишет всякую херню кисточкой на рисовой бумаге, он тоже Боец.

– Вот херня-то, – сказал он.

– Феерическая, – подтвердил я.

– Знаешь, – сказал он, – мне такой трепач тем более нужен. Ну, в Сорренто-то. Будешь нас идейно от полиции отмазывать.

– Не могу, дела, – сказал я.

– Ну, а куда ты едешь? – спросил он.

– На турнир «Кровавый спорт», – сказал я.

– Вы там типа сражаетесь, как в кино этом? – мне попался подкованный попутчик.

– Нет, стихи друг другу читаем, – сказал я.

– Но почему ты такой накачанный? – спросил он.

– Да я просто бомбилой при валютке подрабатываю, – объяснил я.

– Странный ты литератор, – сказал он.

– Это для денег, – сказал я, – а Путь для души.

– Ладно, – сказал он, внезапно на что-то решившись. – Я возвращаюсь завтра по этой же дороге, есть одно дельце в Кишиневе, если что, стой у городского супермаркета у дороги, я подберу.

– Буду в хорошей форме, подожду, – сказал я.

– У вас ТАК все серьезно? – спросил он.

Мне не хотелось его пугать.

Так что я даже и не намекнул, КАК у нас все серьезно.

ххх

Мероприятие было замаскировано под праздник весны и земледелия, так что на входе крутились какие-то прошмандовки в национальных костюмах. В волосах у каждой были ленты цвета флага Молдавии. Каждая – прошмандовка, не лента – напоминала одновременно и Чепрагу и Ротару, только помоложе, да поблядовитее. А поблядушка с внешностью Ротару это как проститутка, загримированная под Зыкову.

Национальное оскорбление, подумал я, и разозлился.

Девки встречали приезжих мамалыгой с солью. Я попробовал, сплюнул, и похлопал поблядушку по жопе. Отодвинул охрану и зашел в зал. А уж там никакого антуража не было. Только пара свечей – для духов погибших бойцов, – татами в центре на небольшом возвышении, да зрители вокруг. Зрители в массе своей и были бойцами. Я огляделся. Кивнул парочке знакомых лиц. Ко мне подошел распорядитель.

– Лоринков, Молдавия, – сказал я.

– Ваш бой через пять минут, – сказал он беспристрастно.

Я молча кивнул. Опять эта гребанная китайская страсть к сюрпризам.

– Кто соперник? – спросил я.

– Узнаете на ринге, – сказал он, – разминайтесь.

– Каков порядок боев? – спросил я.

– Мы слышали, вы любите сладкое, – сказал он, и это была правда.

– Так что сильнейшие останутся вам на десерт, – сказал он.

– Если, конечно, вы раньше не попадетесь кому-то, кто любит бифштексы, – сказал он с гадкой восточной улыбочкой.

Херов шутник. Я отвернулся, снял с себя рубашку, – выгляжу я, благодаря подработке, на десять баллов, – и быстро размял суставы. Ударили в гонг. Я вышел.

– Лоринков, Молдавия, – сказал кто-то сверху из судейских.

Я поклонился. Навстречу мне вышел суховатый мужик лет сорока-сорока пяти. Коротко стриженный. По глазам видно, приходилось страдать, да и повидал кое-чего в жизни. Значит, нормальный мужик. Я подавил в себе симпатию, потому что это был соперник.

– Этот год мы объявляем юбилейным, – преподнес сюрприз собравшимся судья.

– По правилам юбилейного года боя проигравший погибает, – напомнил судья правила юбилейного года.

Черт. Я ТЕМ БОЛЕЕ подавил симпатию. Он, судя по его виду, сделал то же самое. О кей.

– Чак Паланик, США, – сказал рефери.

По залу пробежал шепоток. Первый бой с одним из лучших. Вечные фокусы. Ладно, подумал я, с другой стороны, никто не просил тебя залупаться и на каждом углу трындеть о том, какой ты великий. С другой стороны, подумал я, как раз Я-то сейчас, – в отличие от него, – в наилучшей своей форме.

В гонг ударили еще раз.

Мы с Палаником бросились каждый к своей машинке. У нас было по пятнадцать минут. Я написал рассказ про хореографа, который спился, обидевшись на Бога. Чак слажал – вот что значит быть звездой, и не держать себя в форме. Накалякал опять что-то про имплантанты, трансвеститов, мордобой, и рак крови, и как его боится главный герой. Это было похоже на домашнее задание курсов писательского мастерства.

– Победитель Лоринков, Молдавия, – сказал судья то, что и так было всем очевидно.

Чак, надо отдать ему должное, не выпендривался. Коротко мне поклонился, и лег на татами. Я взял машинку – старая, тяжелая, потому и брал, – и в три-четыре удара размозжил ему башку. Тело уволокли. Я позволил себе выдохнуть в полную силу.

– Фух-хуф, – сказал я.

ххх

Они не были оригинальны, и – как в кино «Кровавый спорт» – старались в первых боях стравить сильнейших с новичками, но непременно, чтобы бойцы были похожи по стилю и манере боя. Сначала какой-то какой-то мерзкий носатый француз – то ли Бедродер, то ли Бедбер, – разнес башку толстому, сыроватому на вид парню из России, написавшему херню про офисного работника. Зал покойного справедливо освистал, потому что на «двоечках» бой на выиграешь. Потом пришла очередь французишки: его мастерки уложил блестящим рассказом американец МакКинерни.

– Вуаля, – развел руками носатый, ложась на татами.

Ох уж эти лягушатники. Вечно им хочется повыпендриваться, даже на плахе. Американец поступил с ним гуманно, просто сломал шею точным ударом тяжеленного ноут-бука, ребром прямо между позвонков. Я поаплодировал. Маккинерни мне кивнул. Сам Маккинерни знал меня. Я понял, что мои шансы серьезны.

Следующим моим соперником был Уэлш.

– Лоринков, Молдавия, Ирвинг Уэлш, США, – сказал судья.

Снова американец, подумал я, заходя на татами. Гребанная империя зла! Маккинерни мне подмигнул. Уэлш написал рассказ про тетку, которая была мужиком, и поэтому трахалась только в задницу, потому что искуственное влагалище было у нее в шрамах. Это был явный плагиат у самого себя. Я ожидал чего-то получше. Мне даже жаль стало, что я потратил на него свой рассказ про маньяков в небольшом городке. Уэлш лег, и я спросил его:

– Почему ты не боролся?

– Чувак, меня задолбала наркота и я здорово устал от литературы, – сказал он.

Что же. Сильного соперника надо уважать. Я постарался отправить его на Парнас как можно безболезненнее. Тело уволокли и я вскинул руки. Поймал пристальный взгляд из зала и мне стало неприятно.

На меня в упор глядел Сароян.

ххх

– Ну, что, парень? – спросил он меня, когда мы вышли на татами.

– Пришла пора сразиться с НАСТОЯЩИМ серьезным соперником? – ухмыльнулся он.

– Запросто, – сказал я.

Хотя слегка волновался. Это же, мать вашу, Сароян. Он самого Чехова завалил на прошлом турнире! Но я был готов и на этот случай. Поэтому когда старик Вильям сочинил рассказ в стиле журналиста-Панюшкина, который пытается писать в стиле самого Сарояна – сентиментальную херню ни о чем, с вечными повторениями, смысловыми особенного, – я завалил его превосходным рассказом про отца-одиночку. Жестоким, но грустным. Блюз убийц. Сыграл на его поле.

– Сыграл на моем поле, – сказал он уважительно.

– Если бы ты попробовал сделать что-то в стиле Уэлша или Паланика, ты бы проиграл, – сказал он то, что мы оба и так понимали.

– Но ты молодец, – пожал он мне руку и лег.