Страница 6 из 26
Но к иному существованию на земле он не стремился никогда. Еще будучи гимназистом проявил незаурядный талант живописца. Успешно окончил Киевское художественное училище. Посчитал, что этого недостаточно и определился в Петербургскую Академию художеств. Его друзья по искусству откровенно завидовали изящности рисунка, достигаемого им, и пророчили киевлянину всемирную славу.
Может быть, сейчас он и думает о той далекой поре исканий и постижений, разочарований и обретений. Еще на заре прошлого века он весь был в поисках истинной веры. Посылал письма Льву Толстому с просьбами приютить его, как ученика и последователя, в Ясной Поляне. И скоро же, прочитав толстовскую книгу «В чем моя вера», понял, что ему с классиком не по пути.
Душа требовала не абстрактного, а конкретного служения своему многострадальному народу. Из Академии в Киев пошла телеграмма, в которой он сообщал матери, что хочет стать фельдшером или врачом. Мать советовала хорошо подумать над принимаемым решением. В России не так уж много талантливых служителей искусства. По крайней мере, значительно меньше, чем дипломированных жрецов медицины.
Это письмо, к счастью или к несчастью, но запоздало. Решение было уже принято. Итак, напряженная учеба на медицинском факультете Киевского университета. Выпускником его начинающий хирург был направлен чуть ли не на другой конец света, в неведомую Читу.
Маленький, захолустный городок, до отказа набитый служивым людом. Через Читу на войну с японцами беспрерывно шли железнодорожные составы. А навстречу им везли в теплушках тяжело раненых солдат. Госпиталь Красного Креста в Чите едва успевал справляться с этим бесконечным потоком.
Днем и ночью он не отходил от хирургического стола. Извините, что я еще не назвал его имени. Это — Валентин Феликсович Войно — Ясенецкий, известный больше как святитель Лука. Но высокое звание доктора медицинских наук, профессора, и сан архиерея Ташкентского и Туркестанского еще далеко впереди, а пока что оперирование и терпеливое выхаживание больных в Читинском военном госпитале.
Может быть, с высоты своего пьедестала он видит сейчас сестру милосердия Аннушку, ту самую, нежную и ласковую, которую раненые называли «святою сестрой». А почему бы и нет? Она еще не была его невестой, но Валентин сходил от нее с ума. В редкие часы отдыха он приглашал Аннушку прогуляться на Ингоду, быструю и певучую речку, пересекавшую город. В тени берез и тополей молодая пара, взявшись за руки, мечтала о счастье на еще неизведанных землях, где им придется побывать. Только бы поскорее закончилась эта ужасная война!
Валентин неотрывно смотрел на Аннушку и находил в ней сходные с Ингодой черты. Если бы он стал рисовать девушку, то одел бы её в легкое летнее платье, а на её покатых плечах плескались бы волны белой косынки, символа непорочности и душевной красоты.
Но это были всего лишь мечты. Начинающий живописец из Российской Академии художеств сознательно, по зову собственного сердца, поменял высокое искусство на врачевание русских солдат из-под Мукдена и Порт-Артура, и возврата к прошлому уже не могло быть. Божий перст указал ему на этот тернистый путь, чтобы Валентин до конца выпил чашу страданий за судьбу своего народа.
А может, он вспоминал далекий душный Ташкент с его грязными, захламленными улочками и базарами, с истошными криками ишаков и блеянием жертвенных овец у харчевен. Город не столько хлебный, сколько нищий и роковой для молодой семьи Войно — Ясенецких. Любимая жена Анна Васильевна именно здесь тяжело заболела туберкулезом. А Валентина, оклеветанного заведомым проходимцем, арестовали и бросили в темницу. По счастливой случайности чекисты не расстреляли уже знаменитого к тому времени хирурга, хотя он и простился с жизнью.
Были тяжелые дни и ночи выхаживания жены. Но болезнь взяла верх. Анна Васильевна перекрестила детей и мужа. Потом какое-то время она неподвижно лежала с закрытыми глазами и сделала свой последний вздох.
Он считал себя самым несчастным человеком на земле. Но это был только пролог его испытаний. Потом последовали еще три ареста, самые коварные и самые продолжительные по времени. Его пытали бессонницей и побоями. Его обвиняли в шпионаже в пользу Англии, пособничестве контрреволюционным казакам Оренбуржья.
Бутырки, Таганка, пересыльные тюрьмы. Ссылка в Енисейск, в Богучаны, Туруханск. Вторая ссылка — в Архангельск. И третья — снова в Красноярский край, в село Большая Мурта. Он общался с Богом и Бог мудро советовал ему:
— Терпи.
Валентин Феликсович уже не роптал. Он принимал всё как должное. Он смиренно нес свой крест на Голгофу. А чекисты и прочая нечисть торжествовали, что сломили его могучий дух. Они ошибались. Победа осталась не за бесами, а за праведником Войно — Ясенецким. Когда изгнанник возвращался из далекой туруханской ссылки, по пути его встречали тысячи людей. На церквах звонили колокола, возвещая о радостном для народа событии.
И, может быть, ему иногда вспоминается и мимолетная встреча с нами, курсантами военного училища в Красноярске. Она случилась неожиданно для него и для нас на бывшей Благовещенской улице, нареченной при Советах проспектом Ленина. Совсем рядом с памятником святителю Луке, в здании госпиталя, где теперь помещается 10 школа.
Это было в 1942 году. Осень стояла поздняя, но теплая для Сибири. Невыразимо хотелось на Енисей, посмотреть, что за река. Мы учились уже третий месяц, а большинство курсантов не побывали даже на ее берегу. Нас не выпускали за ворота военного городка. Нам внушали, что мы призваны учиться бить врага, а не бродяжничать по Красноярску.
Из рек мы видели только Качу и лишь потому, что строем ходили на полигон, не стрелять из пушек, нет, а копать картошку, посаженную там предыдущим выпуском. Идти было далеко: что-то около тридцати километров в один конец. Усталые от перехода и песен, мы сразу же включались в работу и вкалывали, не разгибая спин. Неплохо бы подкрепиться сырой картошкой, но это строго запрещалось нашими командирами. Они следили за каждым нашим движением, грозясь гауптвахтой и внеочередными нарядами на конюшню. Когда мы окончательно изнемогали, готовые пасть и уже не встать, нам опять-таки внушали:
— Тяжело в учении, легко в бою. Кто это сказал? Александр Васильевич Суворов, вот кто.
Командиры замалчивали, что говорил великий полководец про солдатскую еду. А он наверняка заботился о питании войска. Какие же будут в нем вояки, если морить их голодом? Да вовсе никакие. С ними не только не возьмешь Измаил, но отдашь и свою землю.
Так рассуждали мы про себя. Так оно и было на самом деле. Но служба есть служба. Думай, что угодно, но выполняй строгие командирские приказы.
Однажды, когда наступил день нашего возвращения с полигона, мы почувствовали себя почти на вершине счастья. Еще бы! Пусть прошагаем в строю тридцать километров, но нас ожидает спокойный сон на своих койках, а не на картофельной ботве посреди поля.
Но не тут-то было. Едва мы поздно вечером оказались в военном городке, поступила команда перемотать портянки и продолжать марш в город. Мы, черные, как черти, должны помыться в городской баньке, а она не близко — километрах в шести — семи, не меньше. И снова четкий шаг и бодрая строевая песня:
Держась друг за друга, брели в кромешной темени вдоль колючей проволоки аэропорта, мимо недостроенного корпуса больницы и кладбищ, а их целых три — мусульманское, еврейское, православное. Невольно приходила в голову кощунственная мысль: покойникам-то хорошо. Лежат себе, отдыхают.
Как мы добрались до бани, одному Богу известно. Намылились, наспех помылись холодной водой — и спать! Здесь же, сидя на мокрых лавках. Какая же это ни с чем не сравнимая благодать! И уже сквозь сон донеслось грозное: