Самосвал

Поэтому, Матвей, решаю я, переезд на ПМЖ к бабушке откладывается. К тому же, есть еще один момент. Мне просто обидно отдавать его после месяца мучений. Это же я, мать вашу, с ним столько мучился. Свои страдания я рассматриваю как своего рода вложения, и, поразмыслив честно — как учил меня мой психолог, — прихожу к выводу, что ничего плохого в этом нет. Я инвестирую в этого ребенка чувства. Мне жаль терять уже вложенное, поэтому я оставляю его. Вот и все.

И обещания здесь ни при чем. Сам я прекрасно понимаю, что если не захочу чего-то, никакие слова — пусть даже данные умирающей, — не заставят меня делать то, чего я не хочу. Итак, я хочу этого ребенка. Все? Нет, еще один момент, толкую я со своим внутренним голосом, причем вслух.

— Остается вопрос: как ребенок отреагирует, когда узнает, что ты оставил его с собой развлекухи ради, просто потому, что тебе было жаль терять инвестиции в виде эмоций? — спрашиваю я себя.

— Ты имеешь в виду, что он обидится на то, что я не сумел отказаться от него, как от недостроенного дома: жалко бросать, потому что начал же? — переспрашиваю я себя.

— Ну да, чувак, — отвечаю я себе. — Именно об этом я тебе и толкую.

— Знаешь, — говорю я.

— Только будь со мной честным! — говорю я.

— В смысле, будь с собой честен! — улыбаюсь я.

— Так или иначе, будь честен! — прошу я.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Мне кажется, ребенка это не затронет по той причине, что… — рассуждаю я.

— Во-первых, я ему ничего не скажу. Никогда, — решаю я.

— Ты сможешь? — спрашиваю я.

— Конечно, — заверяю я. — Никогда не проговорюсь.

— О'кей, — говорю я. — А во-вторых? Ты сказал «во-первых», что тогда «во-вторых»?

— Во-вторых, — задумчиво припоминаю я.

— Во-вторых, но это больше касается даже не его, а тебя, то есть меня, — медленно говорю я.

— Ну?.. — подгоняю я.

— Если ты замерзаешь, какая разница, по какой причине тебе дали свитер и ботинки? Допустим, ты был бродягой и умирал, а тебе дали теплые вещи только потому, что это рекламная акция. Да, они отпиарились, но и ты, получается, выжил, — формулирую мысль я.

— Ты имеешь в виду? — зависает надо мной мой вопрос.

— Примерно это, — киваю я.

— Я имею в виду, какая разница Матвею от того, по какой причине я оставил его с собой, — объясняю я.

— Главное, у него будет отец, — резюмирую я.

— И это главное, — соглашаюсь я.

— Точно, — говорю я.

— Бинго! — восклицаю я.

Матвей покряхтывает, но уже благодушно.

Этой ночью он еще не спит, но я чувствую, что это по инерции.

Он просрался, и я доволен. Просрался?! Господи, да из него било, как из фонтана! Мне даже на рубашку попало.

— А-а-а-а-а, а-а-а-а, — говорит он, но уже не натужно, я бы даже сказал, игриво.

— Не нуди, нудятинка, — говорю я, прихлебывая кофе. — Разнудись, отнудятинка.

— А-а-а-а, — удивленно переспрашивает он.

Кажется, мы оба смеемся.

* * *

Дураки прыгают в бассейн сразу и с визгом, стонами, а также другими не приличествующими мужчинам звуками, постепенно начинают тренировку. Я опытен, поэтому первые десять минут стою под душем, делая воду все горячее. Когда уже на меня льется кипяток, я перекрываю душ, и совершенно спокойно захожу в бассейн. Даже радуюсь прохладной водичке. В пять часов утра, как обычно, никого. Вообще-то раньше я ходил сюда в девять. Оксану это всегда раздражало: для нее и девять было рано. Куда ты собрался, что тебе не спится, недовольно бурчала она, а я целовал ее пятку — остальное-то было под одеялом — и шел плавать. Сейчас приходится тренироваться раньше, потому что к семи часам я уже должен быть дома. К этому времени Матвей просыпается, заспанная соседка, которой я плачу пятьсот леев за эти утренние полтора часа три раза в неделю, передает его мне, и, умиляясь — я привык ко всеобщему умилению, как раньше ко всеобщей же ненависти, — уматывает в свою квартирку.

Вчера мой сын впервые поднял голову, и, держа ее высоко, прополз по дивану пару метров. Глядя на него, я испытываю гордость. Нет, если честно, это не любовь. Но гордость наверняка. Такую испытываешь, когда вкладываешь кучу усилий, денег и времени во что-то, и оно дает результаты. Матвей дает результаты. Мальчик здоров, крепок и красив. В честь этого события — первые метры — я решаю, что не буду мучить себя короткими быстрыми отрезками, после которых у меня из носа хлобыщет кровь, и поплаваю долгие неторопливые отрезки.

Я начинаю разминку и, ухмыляясь, вспоминаю о том, что уже месяц как должен быть на работе. Но ребенок творит чудеса! Мне удалось выбить из них еще два месяца оплачиваемого отпуска, напирая, главным образом, на совесть и второстепенным — на трудовое законодательство. Размер пособия по уходу, выданный мне неулыбчивыми бухгалтерами, изрядно меня удивил. Денег пока так много, что я всерьез подумываю о том, чтобы расшириться. В смысле прикупить квартиру побольше, а эту продать. Ну, с этим позже разберемся. Плывется мне хорошо, потому что мальчик этой ночью спал недурно. Хотя мне, честно говоря, все равно: три месяца постоянного недосыпа помогли мне забить на сон. Я выныриваю с самого дна и надеваю на руки лопатки. Это такие приспособления, похожие на ласты на руках, благодаря которым ты и плывешь быстрее, и нагрузка на руки дается…

— Ты научишь его плавать? — спрашивает меня Оксана.

Удивительно, она мне приснилась только вчера. Первый раз. И сразу же, ясное дело, начала с требований и претензий. Научить плавать Матвея. Что ж. Меня-то ты так и не научил толком плавать, с укоризной сказала мне Оксана, не размыкая губ. У них, покойников, получается. Послушай, ответил я, глядя в сторону, ну что ты начинаешь, как обычно. Сколько раз предлагал. Нет, не научил. У тебя вечно не было на меня времени. Хорошо, что на все остальное у тебя его хватало. О чем ты, Оксана, возражаю я с самодовольной улыбкой, понимая, прекрасно понимая, о чем она. Все-то ты прекрасно понимаешь, отвечает она и гладит меня по голове. Знаешь, признаюсь я, если честно… Ну, а с покойниками по-другому и нельзя, улыбается Оксана. Если честно, выпаливаю я, мне немножко легче от того, что тебя уже нет. Почему, терпеливо спрашивает она, и я еще раз понимаю, что она умерла, потому что живая Оксана после этого непременно вышла бы из себя. Наверное, я испугался, когда понял, что все. Что рядом с тобой остановился какой-то другой человек, и ты теперь будешь жить с ним до конца. До самого конца. Пока смерть не разлучит, улыбается Оксана. Вот-вот, киваю я. Так что, получилось все как нельзя более удачно. При этом, прошу тебя, учитывай, что я тебя любил. По-своему, но любил.

Бедная моя серая мышка, говорю я, ты все равно для меня самая лучшая женщина на свете. Ведь все равно я возвращался к тебе. Я, твой ослепительный мужчина. Король-лев, король-солнце.

Она смеется и шлет мне воздушный поцелуй. Всегда кто-то яркий, а кто-то на подтанцовке, говорю я. Но я любил тебя. Хоть мне и легче теперь от того, что нет никаких обязательств. Знаю, кивает мне Оксана, хотя, наверное, ты больше любил себя во мне. Она снова улыбается и начинает потихоньку уходить из комнаты. Эй, куда ты, удивленно спрашиваю я. Не могу остаться, виновато объясняет Оксана, я же мертвая. В каком смысле, удивляюсь я. И просыпаюсь.

— …кажете, который час?

— А?! — от испуга я резко дергаюсь, и лопатка слетает с левой руки.

На соседней дорожке, под туманом — он всегда появляется над теплой водой по утрам — улыбается девичья голова. Тело, искаженное преломлением в воде, не то чтобы прекрасно, но нырнуть прямо сейчас, чтобы убедиться в обратном, было бы неприлично.

— Я спрашиваю, не подскажете, который час? — переспрашивает девушка.

Вот дьявол. Обычно здесь рано утром плаваю только я. Теперь вот еще эта. Русалка. Я неприветливо тычу в сторону, где висят огромные часы, и говорю:

— Часы же есть. Посмотрите.

— Лена, — улыбается она.

— Что? — туплю я.