Самосвал

— Если бы ты действительно знал, что такое творчество, чувак, — говорю я этому засранцу из какого-то журнала, название которого я, конечно, сразу забыл, — то знал бы, бля, что творчество — это не какая-то фигня, которую ты и твои бездарные авторы размазываете на сотни страниц вашего долбанного издания.

— Ты бы знал, что творчество — когда по-настоящему пишешь — это… Знаешь что? — спрашиваю я.

— Это огонь, — всхлипываю я, и зал замирает, все эти сотни четыре мудозвонов молчат, недоуменно глядя на меня.

— Это боль, — говорю я.

— Это скрежет зубовный, — плачу я.

— Это минута наслаждения, причем такого, какое даже секс не подарит, если, конечно, ты еще помнишь, что такое секс, — смеюсь я.

— Это ноющая поясница, — потираю я спину.

— Это уставшая задница, по сравнению с которой даже седалище Молотова, бля, отдыхает, — ехидничаю я.

— Это концентрированное наслаждение, — пытаюсь втолковать я. — Это как героин, а принимать герыч 12 часов в сутки нельзя. Нет, не так. Это укол. Вот что такое творчество, конечно, творчество настоящее, когда пишешь… — размахиваю руками я.

— А не звиздишь о том, как надо писать, кто не умеет писать, а кто умеет и почему ты так, бля, считаешь, — зло смеюсь я.

— Творчество не может занимать много времени, потому что, как я уже говорил, — терпелив я, — это концентрированный миг. Это все удовольствие за мгновения.

— И если делать это сутки напролет, — выдаю я.

— То ты просто будешь скучным нарком, который пихает в себя дозу каждый божий час, — продолжаю пусть неудачное, но наиболее точное сравнение я.

— И уже не помнит о том, зачем он это начал делать, — глаголю я.

— А начал он это потому, что получал Блаженство, — резюмирую я.

— Есть еще один момент, — воздеваю руку с вилкой я.

— Который очень тонко прочувствовал Шекспир, — говорю я.

— Занимавшийся, по вашим меркам, — рычу я.

— Су-е-т-ой, — чеканю я.

— Потому что Шекспир, видите ли, бля, был скоморохом, сочинявшим занятные истории для быдла.

— И если бы быдлу не нравилось, как угождает им Шекспир, они не голосовали бы за него рублем, — морщусь я, поняв, что пропустил штамп.

— Ну или фунтом, или что они там платили?

— И где вы и где он, — спрашиваю я, — этот, бля, Шекспир?

Все молчат. Я поддеваю вилкой что-то красное, жирное и распластанное: красная рыба, что ли, и, подумав, отбрасываю ее на стол. И снова начинаю кричать:

— Творчество — это оргазм, а оргазм разве длится вечно? Он короток. испытай его и возблагодари Бога.

— В остальное же время, мать твою.

— Ты должен хранить себя в чистоте, красоте и первозданной невинности, — чувствую я себя проповедником.

— И содержать свое тело — этот Храм — в котором ты служишь, бля, Богу тем, что пишешь, — в тепле, сытости и комфорте.

— Не рабско-зажратом, не в комфорте зажратого слизняка, но в достойном состоянии, потому что твое, бля, тело, я повторяю для тупых, Храм.

— И оно должно быть сыто, обуто, одето, гладко выбрито и довольно.

— И дать этого мне так называемая духовность не может.

— Поэтому.

— Чтобы не сойти с ума.

— От постоянного напряжения.

— Экзальтации и мученичества.

— Которые сопровождают.

— Всякого писателя.

— Если, конечно, он писатель.

— А не говно, пишущее потому, что пора что-то там написать, — визжу я.

— В оставшееся от творчества время, — бью я тарелку об колонну.

— Я.

— Должен.

— Быть, бля.

— Нормальным.

— Человеком. С нормальными.

— Человеческими. Бедами и радостями. С нормальной.

— Человеческой, — хриплю я.

— Бля, жизнью. С работой, деньгами, и всем-всем-всем, что есть у обычных.

— Людей, — опрокидываю я столы.

— Иначе, — реву я.

— Я с ума сойду.

— А я и так.

— Близок к этому. Я совершенно измотан и издерган.

— Я не желаю слышать про вашу сраную духовность ни хера. Каждый раз.

— Я волочу этот гребанный камень на дурацкую гору.

— Каждый раз. Я оргазмирую, когда он вот-вот. Почти. На вершине.

— И каждый раз. Рыдаю, когда он, не докатившись буквально локтя до вершины, катится.

— Мать вашу!

— Катится прямо вниз, — беззвучно хриплю я.

— По мне. По моим костям. По моим тканям, бля.

— Придавливая их, делая синюшными.

— Как сдохших от вашей сраной перестройки кур.

— По моему мозгу.

— По моим рукам и грудной клетке.

— И я умираю.

— Но потом что-то дает мне жизнь.

— И я снова качу, качу. Качу его, бля.

— И я страдаю, невыносимо страдаю.

— Когда возрождения не происходит. И мой камень не прикатывается.

— Молча к ногам моим.

— Как собака. Как раб.

— И как повелитель: чтобы я снова и снова катил его, — перевожу я дух.

— И я не желаю слышать от вас ничего об этом.

— Потому что для вас литература это.

— Повод позвиздеть и поесть лосося, бля.

— На очередной, бля.

— Тусовке, бля.

— А для меня она.

— Моя Голгофа и муки смертные.

— Понятно вам?! — рыдаю я.

— Вам.

— Мать вашу?!

Выдыхаю, ополаскиваю лицо холодной водой и выхожу из туалетной комнаты. У меня горит лицо, и выгляжу я уставшим. Наверное, я не очень счастливый человек? Меня не любила жена. И я вот уже больше года не могу писать. Ну, зато меня ждет Оля. Что ж, паритет.

Толкование сна номер 6789 -3: микрофон[7]

«Привет, Свет!

Рад, что ты написала. Серьезно. Обычно на этой работе — но только между нами, ок? — приходится общаться с людьми, ну, не то чтобы плохими, но очень уж какими-то загруженными. Все они серьезные, все пытаются изобразить из себя то, чем не являются обычно даже — больше, чем являются). В общем, скука смертная. А мне по душе простота. Поэтому ты клевая девчонка — простая, как я люблю — и общаться мне с тобой тоже легко и приятно.

Говоришь, приснился микрофон? Знаешь, я прочитал про твой сон и сразу же вспомнил, ну, угадай, подружка, что я вспомнил? А как же. Сама знаешь, уверен! Вижу, как ты улыбаешься и переводишь взгляд на постер, который у тебя над холодильником висит. Кстати, я бы на твоем месте отчиму башку бы снес за попытки постер заклеить. Или взял бы в руки винтовку, ну, сама в курсе, как недавно в Америке было, да и повышибал бы мозги придуркам, которые тебя окружают. Ну, это так, частности. Давай о том, что нам действительно интересно.

Бритни Спирс выпустили из лечебницы! Ну, где она там три дня тусовала, потому что бухала сильно и хотела бросить. Конечно, у нее не получилось. У кого же за три дня получится. Об этом, ну, о том, что выпустили ее, я прочитал в “Экспресс-газете”, потому что читаю только “Экспресс-газету” (кто кого, кто кого как — это ведь интересно на самом деле!) и “Сексус” Миллера. Это, ну, в смысле, “Сексус” Миллера, не менее интересно, потому что там то же самое — кто кого и кто кого как. Более того, “ЭГ” предпочтительнее — там картинки, и текст прорежен.

Ну ладно. Вернемся к Бритни. Что меня бесит, так это травля, которую в последнее время все они против нее развернули.

Над Бритни Спирс почему-то все смеются. Сволота.

А я люблю ее. И мне приятно знать, что и ты любишь ее.

Интересно, какую Бритни Спирс любишь ты? Я люблю раннюю Бритни Спирс. Свежую, не потраханную еще молью и Кевином Федер-лайном, в меру упитанную, не расползшуюся еще, белую английскую протестантку, затянувшую свои полные ляжки в полосатые чулки — помнишь тот ранний клип? ну конечно, помнишь — голосистую, отчаянную Бритни. Ах, Бритни-Бритни, я прощал тебе все — даже то, что ты блондинка, толстая, и форма груди у тебя некрасивая. Ох, Бритни-Бритни, уизаут майуингс ай фил соу смолл… В смысле, без своих крыльев, — а мои крылья это ты и такие как ты, — я чувствую себя таким мелким, ненужным и гнусным.

7

— оплачено. (Прим. бухг.)