Страница 6 из 9
В дверях стоит сумасшедшая старуха, которая демонстративно вымазана кровью, в руках у нее окровавленный нож, причем она этого явно не понимает.
Старуха говорит:
– Борюсик…
Кот подходит к мертвому ребе и метит прямо ему на лицо.
Возврат из ретроспективы – аэропорт
Натали выходит после паспортного контроля в небольшой зал кишиневского аэропорта. У входа толпится куча людей, которые радостно бросаются к прибывшим. Прибывшие одеты в шубы, меховые шапки, в руках держат огромные пакеты с подарками; те, кто встречают, держат в руках букеты, которые завернуты в целлофан. Вежливо улыбаясь, Натали лавирует между ними – у нее всего один чемоданчик на колесиках, – и идет к выходу. Общий план – кучка людей, напоминающих типичных гопников. Пятеро сидят на корточках, трое стоят, очень вальяжные позы, на всех спортивные костюмы, блестящие туфли, дубленки, золотые перстни, толстые цепи на шеях. Лица угрюмо-презрительные. На всех, кто в зале ожидания, глядят с насмешкой.
Это таксисты кишиневского аэропорта.
Когда мимо них кто-то проходит, они бросают, не поворачивая головы:
– Такси, такси…
Если прибывшего никто не встречает, он останавливается на секунду, и в этот момент мужчины моментально вскакивают, окружают его и буквально волокут к машине. Натали видит все это, медленно двигаясь через толпу, и, вежливо уклонившись от встречи с очень толстой молдаванкой, которая несется с раскрытыми объятиями, попадет, наконец, к выходу. На улице вновь глубоко вдыхает, и смотрит по бокам с любопытством. Останавливается у проезжей части, – это метров 20 ниже, – и ждет автобус. Пикает мобильный. На экране появляется смс-сообщение:
Remember dochia!
No drags.
No niggas
No moldavans
Your papka
Девушка улыбается, и, покачав головой, поднимает руку.
Автобус отъезжает, и мы видим, что дорога снова пустеет.
Ретроспектива
Больница Нью-Йорка. Мужчина – отец Натальи, – лежит с закрытыми глазами. Потом – очертания всего, что происходит в палате, – становятся смазанными. Мы как будто видим все глазами отца Натальи, которые полуприкрыты. Какие-то фигуры двигаются, какое-то черное пятно двигается навстречу белому, какое-то ерзание. Глухие голоса, женский и мужской. Говорят на английском, поэтому идут титры:
Женский: О, милый, не так быстро, он же здесь.
Мужской: Лапа…
Женский: Мне так нравится, когда ты называешь меня «лапа».
Мужской: Я прочитал это слово в книжке нашего выдающегося писателя Мейлера.
Женский: Он так называл свою «лапу»?
Мужской: Ну, правильнее «своего», так обращался к своему любовнику один гей-американец. Но это неважно, главное-то чувства. Как писал великий Вудхауз…
Женский: Вау, мне так нравятся интеллектуально развитые мужчины…
Мужской: Меня заводит, когда ты говоришь «вау», моя белая цыпа.
Женский (требовательно) : Лапа, ниггер, лапа.
Мужской (томно) : О-о-о-о….
Женский голос явно принадлежит матери Натальи. Женщина определенно почувствовала себя одинокой и решила наладить личную жизнь. Картинка то становится почти ясной, то снова плывет: понятно, что отец Натальи пытается открыть глаза пошире.
М:… не проснется, я ему лошадиную дозу вколол.
Ж: а он…?
М: ну, в принципе, может и слышать.
Ж: хи-хи.
М: Белая сучка.
Возня, шорохи, ритмичные шлепки. Отец Натальи мычит. Шлепки становятся все чаще, мужчина и женщина начинают пыхтеть, пыхтят все громче. Отец Натальи хрипит и мычит, пытается разлепить глаза. Любовники пыхтят все громче. Потом вдруг молчание.
– Арановски? – спрашивает резкий мужской голос.
– Черт, что это с говнюком? – говорит другой.
– Кажется, бутонифонал, – говорит Первый Голос.
– Вот дерьмо, – говорит Второй.
– Не ругайся, – говорит Первый.
– Слушай, не учи меня, – говорит Второй.
– Нас, евреев, все учат, – говорит Второй.
– ООН, Евсросоюз, ПАСЕ, Совбез, – говорит он.
– Заткнись, – говорит Первый.
– Папа Римский, общественное мнение, Саркози, блядь, – говорит Второй.
– Еще и ты, засранец, будешь меня учить, – говорит Второй.
– Да забейся ты! – говорит Первый.
– Дай ему что-то, чтобы он очухался, – говорит Первый.
– Сейчас, – говорит Второй.
Пара шлепков – это легкие пощечины. Над камерой склоняется мутное пятно – лицо, – и постепенно картинка проясняется. Общий план: в палате лежат чернокожий доктор и мать Натальи, оба на полу, без нижней части одежды, и с покрасневшими раздутыми лицами. В шею каждого врезался черный шнурок. У кровати отца Натальи мужчина, очень похожий на агента Матрицы из одноименного фильма: безобидный дебил с претензией на угрозу. Он даже одет в костюм как у агента Смита. Второй мужчина выглядит добродушно, этакий Энтони Хопкинс на пенсии. Понятно, что он намного опаснее своего якобы крутого напарника. Отец Натальи ошарашен, потому что не видит жены и ее чернокожего любовника, те ведь на полу. Куда все подевались, где те, кто здесь только что трахался, что за галюны – все написано на его лице, потому что он, говоря прямо и цитируя кумира советских интеллигентов Булгакова, далеко не бином Ньютона.
– Очухался, – довольно говорит Первый (Хопкинс).
– Арановски, мы по твою душу, – говорит он.
– Думал спрятаться, гамадрил?! – рычит Второй (Матрица), и замахивается.
– Да перестань, – говорит Первый.
– Мля, педераст! – рычит Второй и снова замахивается.
Папаша Натальи лишь испуганно жмурится.
– Натан, ты мешаешь мне представиться, – говорит Первый.
Встает со стула, обходит тела задушенных и присаживается на краешек постели больного.
– Арановски, мы по поводу сокровищ, – говорит он.
– Каких сокро… – пищит отец Натальи.
Как и все крутые на руку бизнесмены эпохи борьбы с ОБХСС, он оказывается жалким трусом, неспособным постоять за себя, с него слетает весь налет грубости, резкости. Он становится похож на беременную женщину, которая знает, что беременна и поэтому несет себя плавно.
– Чё ты придуриваешься? – рычит Второй.
Размахивается и изо всех сил втыкает шприц, которым делал укол, прямо в ляжку отцу Натальи. Тот визжит, но ему быстро затыкают рот.
– Копи Царя Соломона, – говорит второй.
– Я… что… как… отку… – говорит отец Натальи.
– Думал спрятаться, чмо, да, спрятаться?! – шипит Второй и замахивается кулаком.
– Я… не… по… – блеет отец Натальи.
– Доктор Хау… – замирает с возгласом на устах чернокожая медсестра.
– Мля, я же тебе сто раз говорил, – говорит Первый Второму.
– Закрывай ты эти гребанные двери, чмо! – говорит он Второму.
– Кто чмо, я?! – говорит Первый.
– Ты, потому что ты не закрыл дверь, идиот, – говорит Второй.
– Мне надоело твое хамство! – неожиданно ранимо заявляет Первый.
Все время переговариваясь они, – на диссонансе, – очень слаженно и быстро втаскивают в палату медсестру, и душат ее: Первый обхватывает сзади и валит на колени, Второй затягивает шнурок. Нам становится понятно, как именно ушли в мир иной доктор и мать Натальи. Медсестра умирает, так ничего и не поняв. Первый и Второй возвращаются к постели больного. Второй смотрит многозначительно на Первого.
– Что надо сделать? – спрашивает он.
–… – думает Первый.
– Идиот, ЗАКРОЙ ЖЕ НАКОНЕЦ ДВЕРЬ, – говорит Второй.
– Что за манера?! – злится Второй, закрывая.
– Ты как моя жена, – говорит он.
– Нет чтобы мля положить носок в корзину для белья, – говорит он.
– Надо обязательно сказать мне, где он и ждать мля что я его положу куда надо, – говорит он.
– Твоя жена умный человек, – говорит Первый.
– Настоящая женщина, умная, мужественная, красавица, – говорит он.
– А еще у нее муж-идиот, непослушные дети, и много общественных дел, – говорит он.
– Настоящая еврейская женщина, – говорит он.
Обращают, наконец, внимание на отца Натальи. Тот очень похож на медсестру – такие же выпученные глаза, только он еще живой. Но, глядя на три тела на полу палаты, мы понимаем, что это временно.