Свингующие пары

Только шлюхи как ты меняют вероисповедание, говорила она со злостью.

Ты прекрасно знаешь, что в глубине души я и есть шлюха, говорил я ей, но это не усмиряло бушующее пламя, о, ничуть, напротив, я словно бутылку масла в костер ронял.

Кокетка, говорила она с ненавистью.

Дешевая кокетка, говорил я, улыбаясь, хотя все это нравилось мне все меньше.

Она, раздраженная, уходила из комнаты, бросив что-то напоследок про истинное предательство. Я, конечно, прекрасно понимал, из-за чего она так бесится. Просто-напросто мне, – когда я перебрался из шикарных, золочёных храмов православной церкви, в наш скромный костел, – было всего четырнадцать. И мы не были знакомы.

Алиса же ненавидела все в моей жизни, на что не могла наложить свою руку с шикарным маникюром.

Я не преувеличиваю. Алиса была единственной из известных мне женщин нашего города – а я, кажется, поимел там почти всех женщин, что вовсе немало для трёхмиллионной столицы, – у кого были свои длинные ногти. Очень правильной формы, крепкие, ухоженные. После маникюра она могла взять вас этими коготками за мошонку, и вы бы ей все выложили, включая ту историю с украденным у мамы кошельком – причем ей даже руку сжимать бы не пришлось. У Лиды ногти были другие. Да и руки. Если Алиса обладала руками пианистки, – хотя в жизни даже не попробовала играть на музыкальных инструментах, как и вообще ничего не попробовала сделать, предпочитая просто Жить, – то у Лиды были руки плебейки. Наверное, так и должно быть. Она была слишком хороша в остальном, чтобы еще и идеальным окончанием обладать. Руки это ворота тела, и чем неприметней они будут, тем меньше шансов, что за ваши стены ворвется орда кочевников. Но Алиса, о, Алиса, у нее были шикарные руки, руки королевы. И она постукивала ногтями по столу, вгоняя каждым маленьким ударом, этой мелкой дробью, – барабанным боем, предвещающим страшное нападение на лагерь, – в отчаяние. Конечно, меня. Ведь никого, кроме нас, последние годы нашего брака, по вечерам за столом не было. Может быть, поэтому мы и предпочитали скрашивать эти тоскливые, мрачные вечера долгими совместными попойками.

От которых, в конце концов, нас стало тошнить ещё до того, как мы начинали пить.

Так мы стали отдаляться друг от друга. Самое страшное, – чувствовал я, – от меня ускользала ее дыра. Когда вы теряете власть над женщиной, вы теряете власть над ее вагиной. Раньше, при всей тяжести ее характера, я мог щелкнуть пальцами, и она в ногах валялась, целуя каждый палец моей ноги. Ей, может, и не хотелось, да только дыра ей велела. Сейчас же – хотя моя эрекция по-прежнему была стойка и великолепна, – наш брак что-то утрачивал, чувствовал я. Жена почти перестала пить со мной, и хотя еще трахалась, но делала это, явно отсутствуя. Ей было хорошо, я был по-прежнему мастер, но мыслями она была уже не со мной. Я спросил, завела ли она себе любовника. Она не ответила. Мне казалось неприличным настаивать, с учетом того, что я сам время от времени – ну, хорошо, если честно, то постоянно, – путался с женщинами. Но, все-таки, я любил ее. Что мне оставалось делать?

Я приналег на спиртное.

Так вот, католичество. Почему я вспомнил о нем снова? Возраст, все дело в нем. Если бы я был постарше, то разрешил бы этот свой кризис, – один из первых, – при помощи спиртного. На первых порах это действенный способ. А для меня все только начиналось. Но мне было еще 14, и я только начинал пить, ничего толком не зная ни про алкоголь, ни про женщин. Мне всего лишь довелось переспать с одной из них, и выпить несколько раз. Что я знал, что я мог? Я поменял религию. Кстати, это оказалось так же действенно, как и спиртное.

Со временем я понял, что алкоголь это великая река, великое море, сравнимое лишь с океаном любви.

И если вы помните об этом, и помните, что алкоголь это вещество, открывающее для вас иные миры, способное перемещать в пространстве, вызывать духов, делать вас Иным – то все будет в порядке.

Просто пейте спиртное так, как если бы совершали жертвоприношение.

А если же вы отнесетесь к этому как к способу времяпровождения или, еще хуже, к кулинарному ритуалу, духи спиртного отомстят Вам, отомстят по-настоящему. Как, например, отомстил человечеству дух Отца-табака. Из великого проводника на седьмые небеса он превратился в дешевую синтетическую отраву, разложившую нас на молекулы перед тем, как мы испускаем дух эмфизематозными легкими. Это как если бы испанцы вывезли с континента принцессу Эльдорадо, а та возьми, да и обернись дешевой пластиковой куклой. А она и обернулась. Духи не терпят презрительного отношения, невнимания, и, самое главное – неуважения. С тех пор весь мир вот уже пятьсот лет, пыхтя, и потея, возится на дешевой кукле. А принцесса ушла. Я же всегда был достаточно странным, – еще с детства, – поэтому для меня вопрос уважения никогда не возникал. Отправляясь на рыбалку с отцом, я лепил из пластилина фигурку божества, которое покровительствует пруду, куда мы собираемся закинуть удочки. Я выливал бутылку лимонада в реку во время водной прогулки с тренером и спортивной группой перед соревнованиями. Я знал, что духов нужно умилостивить перед тем, как что-то просить. И, самое главное, нужно помнить, кто мы, и кто они. На этот счет у меня никогда сомнений не было.

Пластилиновой фигуркой был я.

…так или иначе, в 14 лет я уже был добрым католиком и даже продержался в этой роли несколько лет. Кажется, около трех. Я говорю «роль», потому что, – что справедливо отметила Алиса, – всегда чувствовал себя немножечко самозванцем и не тем, кто я есть. Я всегда слегка притворялся. Неважно, когда. Шла речь о том, католик ли я, блестящий спортсмен, или студент факультета журналистики, отважный криминальный репортер, начинающий писатель, зрелый и состоявшийся писатель, муж, в конце концов, – я всегда чуть-чуть, пусть незаметно для других и почти незаметно для себя, – смотрел на все это со стороны. Кем бы я не был, – знал я, – я в любой момент могу выйти из этого тела, из этой роли, и, оставив пустую оболочку, уйти куда-нибудь еще.

В результате я стал стопроцентным лжецом.

И когда в моей жизни появилась Лида, с плебейскими руками, чересчур короткими ногтями, недостаточно тонкими щиколотками, мне не составило труда начать играть еще одну роль. Постоянного любовника. Но, совершенно неожиданно для себя, и первый, – ну хорошо, может быть, второй, после Алисы, – раз почувствовал, что все относительно по-настоящему.

Пизда Лиды приворожила меня.

Не удивлюсь, если она тайком бросала мне в виски и кофе подмерзшие куски своей менструальной крови. По-крайней мере, Алиса так делала, и это сработало. Алиса была в чем-то похожа на меня и знала, что секс имеет огромное значение, если ты хочешь поработить мужчину. Она покорила им меня, как Чингис-хан – весь мир своими полчищами азиатов на низкорослых лошадках. Лида, напротив, избирала другую тактику. Она мягко проникала в мир. Захватывала его постепенно. Ее дыра обволакивала мир, усыпляла, после чего нежно всасывала в себя. Алиса же предпочитала совершать своей дырой жестокие набеги. Да, как я уже говорил, у Алисы был мужской подход к делу, и ее дыра, без сомнения, была с мужским характером. А вот Лидина была стопроцентной женщиной. Так что мне было хорошо с ними обеими, – с Лидой, и ее мягкой, сочной, мохнаткой. Она текла у меня по подбородку, как перезрелый персик, в то время, как Алисина дыра похрустывала упругой мякотью яблока позднего сорта.

Засовывая в них обеих, я чувствовал себя безумным кондитером.

Разумеется, проделывать это я мог только на свинг-вечеринках, которые устраивал муж Лиды, консул Диего. И достаточно редко, чтобы Алиса ничего не заподозрила, при ее-то ведьмовском чутье. Лиде не нравилось то, что я делаю. Она говорила, что боится, но в грохоте криков и вихре воплей, – в разгар вечеринок дом напоминал тонущий Титаник, собор Святой Софии, захваченный турками, гибнущую Гоморру, – всем становилось все равно, терялась четкость линий, и спустя три-четыре часа этого ада вы могли поиметь кого угодно.