Гавани Луны

Люба, гребанная ты шлюха, – подбавил я жару.

После чего осторожно позволил себе подумать, наконец, о том, что случилось вчера. Картина получалась не очень ясной. Я помнил лишь некоторые детали.

Я бросил пить несколько месяцев назад, и действительно не пил ничего, хоть это и стоило мне изменений на генном уровне. Я чувствовал себя буквально другим существом, и запомнил это. Дальше?

Вчера, когда я понял, что моя жена Рина отсутствует уже шесть дней, и, стало быть, у нее загул, – а ее загулы предвещали мне ад, – я взял машину и поехал к Кишиневу. Я посетил гигантский супермаркет «Метро». Из-за того, что я не пил, в голове у меня словно помутилось, и соображал я плохо, но по пути туда я явно не пил. Нечего было. После этого я вернулся. В багажнике у меня лежали продукты, ненужные, потому что я почти не ел и не готовил, – и несколько упаковок спиртного. Пять бутылок виски, три упаковки пива, два коньяка и вино. И если по дороге туда я еще тешил себя мыслью, что свалю все это в подвал дома, и спокойно поднимусь наверх, то на обратном пусти подрастерял оптимизм. За двадцать километров до городка – здесь оставалась ровная дорога, на которой никогда в это время года не стоял патруль дорожной полиции, – я остановил машину.

Вышел, открыл багажник, вынул бутылку и выпил прямо из горлышка.

И я очень хорошо помнил, как от первого глотка меня затрясло: по настоящему, волной.

Так я трясся в десять лет, когда остался дома один, и, – никем не увиденный, – испытал вечером у окна что-то вроде экзальтации. В форточке висела громадная Луна, я почувствовал, что весь пошел ходуном, и упал в обморок. Очнулся на полу пару минут спустя, и встав, как ни в чем не бывало, пошел открывать дверь родителям, вернувшимся из гостей. Я никогда никому не рассказывал об этом. И, когда вырос, понял, что это было что-то вроде припадка. То ощущение дрожи тела – оно до сих пор со мной. И вот, я пережил его вчера благодаря спиртному. И, почему-то, сегодня? Я вернулся в комнату, и понял, что меня трясет из-за Любы: она выгибалась и билась, потому что я навалился на ее голову всем телом. Бедняга едва не задохнулась. Я свалился набок, и потянул ее за волосы наверх. Она в благодарность решила было поцеловать меня, но я уклонился, как старшеклассник уклонился бы от поцелуя дворовой минетчицы. Это завело ее еще больше.

Я навалился на ее груди – тут уж она могла быть спокойна, – и вошел, наконец.

Приподнялся на руках, оглядел женщину, стал раскачиваться. Люба зашипела, и стала подмахивать. Минут десять у нас ушло на то, чтобы согласовать ритм, после чего мы стали загонять кровать в пол. Лежа на плотном, мускулистом животе, я бился о чужие бедра, словно рыба, брошенная на траву, и картина рыбалки, – на которой я не был вот уже восемнадцать лет, – всплыла перед моими глазами, словно живая. Даже глаза Любы блестели, словно чешуйки. Я вспомнил рыбу, поблескивающую на земле, камыши, воду, негромкий голос покойного уже отца, смех брата в лодке за камышами… Я чуть не уснул, пока мое тело билось. Так, должно быть, умирает рыба на берегу? Сознание угасает, хотя мышцы еще полны сил. Так же, наверное, бьется утопающий.

А-а-а-а-, – сказала рыба.

Хотя, конечно, это был стон Любви.

Я очнулся. Обрезанная крайняя плоть – забавно, что это случилось с одним из бессарабских интеллектуалов, падких на антисемитизм, – дает мне одно очень ценное качество. Ценное как для женщин, так и для меня. Они любят, когда их трахают подольше, я люблю в это время подумать. Так что у Любы было достаточно времени, чтобы потечь, словно сорвавшийся кран, и я в который раз с удовлетворением увидел огромное мокрое пятно под бедрами женщины, на которой лежал. Рину это бесило. Как и моя властная манера зачерпывать из этой лужи и размазывать ей по лицу. Но тут уж я ничего не мог поделать. Я обязан пометить ее, как свой кусок. Жаль только, это помогало лишь на время секса. Она любила меня, только пока мой великолепный, большой, обрезанный член был в ней.

Когда наши части тела разъединялись, чувство уходило, и Рина вновь обретала власть над собой.

Да и надо мной тоже. Интересно, где она сейчас, подумал я, размазывая по лицу Любы то, что выжала из себя ее дырки. Люба пыталась ухватить губами мои пальцы, и иногда я ей это позволял. Когда ей удалось вцепиться в мой большой палец своими толстыми губами, она стала похожа на безумную рыбку, которая сама себя насадила на крючок. Но разве так и не происходит? О, тогда она повела себя словно рыбка, которая вылетела из воды, чтобы броситься на крючок. Я почувствовал нестерпимое желание дернуть пальцем так, чтобы разорвать ее губы. Мне хотелось, чтобы по ним текла кровь. Я сунул ей в рот большой палец и другой руки и раскрыл ей рот. После этого я плюнул туда, и она стала, наконец, кончать. Кончил и я, постепенно поникая на ее грудь. Меня клонило к ее громадной груди, словно цветок подсолнуха к земле к вечеру. В конце я просто привалился щекой к ее тугому мокрому мясу. Тут она, наконец, заговорила. Голос у нее был сытый, – как всегда после секса, – но слегка подавленный.

Ты все-таки убил ее, – сказала она.

Я вижу под подушкой кровь, – сказала она.

Как раз под подушку-то я и не заглядывал. Ну что же. Самое время это сделать, подумал я. И, не слезая с Любы, приподнял краешек подушки.

Там действительно была кровь.

18

– Ты убьешь и меня? – спросила она, широко раскрыв свои бездумные глаза.

О Господи, Люба, – сказал я.

Конечно, я не собирался убивать ее. С чего бы? Да я вообще никого убивать не собирался, больно уж трусил насчет этого. Рина так и говорила: в тебе, миленький, тысяча зверей, но укротитель их я. И стоит мне щелкнуть плетью… Я относил это к ее необузданному эгоцентризму. Ей вечно хотелось быть кем-то большим, чем она была. Удивительно, что это чувство посещает исключительно тех, кто и так многое собой представляет. Будь она ничтожеством, ей и в голову бы не пришло объявить себя покорительницей бурь. Кстати, будет ли сегодня буря? Судя по потемневшему краю неба, Днестр предвещал нам дожди и песчаные столбы, застывшие на горизонте, словно какие-то библейские часовые. Я видел краешек окна, потому что грудь Любы, на которой я лежал, была высока. Самая высокая из всех подушек в доме не больше ее груди. Вот еще одна причина, по которой ее ненавидела Рина. Я прижался щекой к Любиной груди еще сильнее, и почувствовал, что ее сердце стало биться чаще. Оно словно висело там, в груди, на невидимых мне ниточках, и кувыркалось, потеряв равновесие. А меня от него отделял лишь толстый слой раздувшейся кожи. Я любил ее грудь. Бог ты мой. Конечно, я не собирался ее убивать.

Так ты и меня убьешь? – сказала она.

Любовь, не болтай ерунды, – сказал я.

Откуда на постели кровь, – сказала она.

По утрам меня мучают приступы давления, – сказал я.

Не знала, что… – сказала она.

Элементарно, сдави себе нос, и увидишь, как из него каплет кровь, – сказал я.

И все равно, я не верю, – сказала она.

Крови слишком много, да и ты не выглядишь бледнее обычного, – сказала она.

Тебя когда-нибудь трахали три мужика сразу? – спросил я.

О-о-о, – сказала она.

Секс был той самой кнопкой, которая отключала Любе мозги. Но то была палка о двух концах. Эта же кнопка отключала мозги и мне. И, стоило мне заговорить с ней об этом, как я уже понесся куда-то по стремнинам, вцепившись в ее роскошные буфера, как экстремал-лодочник – за надувную лодку на порогах горной реки. Я был словно утопающий. И Люба спасала меня. Она оторвала меня от своей груди и замерла, глядя в глаза.

Что же все-таки случилось? – сказала она.

Не знаю, – сказал я.

Когда бросаешь пить, все так странно, – сказал я.

Чувство легкой тревоги вернулось ко мне. Я его еще не видел, но ощущал присутствие. Она, тревога, притаилась за углом нашего дома, словно какой-то налоговой полицейский, которых так ненавидела Рина, и которые время от времени приезжали к нам из Кишинева в надежде сорвать тысчонку-другую за земельную недвижимость или автомобиль. Словно извращенец в лесном массиве за рекой. Неприметная тень. Намек на мужскую фигуру в плаще и темных очках. Крысы, то и дело шмыгающие близ воды. Я чувствовал, что тревога поджидает и глядит на меня. Я знал, что вот-вот она появится. Но – из-за чего? Рина сказала бы, что у меня обычная депрессия сорвавшегося алкоголика, который так и не сумел завязать. Рина была бы права. Кому, как не ей, знать все об алкоголе, депрессиях, и…