Воды любви (сборник)

Мужчина поправил галстук, улыбнулся мягко, но решительно, и сказал писателю, открывшему дверь:

– Не могли бы Вы уделить нам минутку внимания, – сказал он.

Именно так и сказал, на Вы с большой буквы.

– Зависит от того, чем именно вы хотите занять мою минутку, – сказал писатель.

– Минутку моего внимания, – сказал он.

Присмотрелся в темный подъезд. Кажется, иеговисты. Так и есть. В руках – брошюры. «Как и почему церковь предает верующих». «Когда агнец будет пастись рядом со львом». «Отчего дети непочтительны к нам». «Какие предсказания Библии сбылись». «настанет ли Судный день». Покачал было головой. Сверху, в слепящий квадрат окна залетали стремительно очередями, – словно хотели спрятаться в темном прохладном подъезде, – пушинки от тополя. Гребанные тополя. Их тут засадили еще пятьдесят лет назад, они, само собой, выросли, и отравляют каждый июль своим пухом. Вот так просто – дышать нечем. Нынешние идиоты в мэрии собираются тополя рубить, да ведь воздух-то нужно очищать. Вот раньше…

– Так можно зайти? – сказал мужчина.

Их оказалось трое. Еще одна женщина стояла за парой, держала сумку с печатной продукцией. Тоже не старая. Не продукция, женщина. Лет по тридцать-тридцать пять. Им всем. Ну, может, мужик постарше. Мне тоже тридцать пять, подумал писатель. Втянул воздух ото рта носом – незаметно, как ему казалось, – чтобы понять, сильно ли пахнет. Да нет, не очень. Мастика никогда не пахнет, сколько ни пей, все одно, пахнет больницей, карболкой, да язык деревенеет. К тому же, он у себя дома, и это они напросились.

– Ну, входите, – сказал писатель, пропуская неохотно.

Прошли все трое, женщины сумели разуться, не наклоняясь, – а он уже примеривался посмотреть, нынче ведь такая редкостью женщина в приличной длины юбке, которая струится по бедрам, и это так заводит, – и он проводил их в большую комнату. Перевернул портреты на стенах. Нечего им смотреть.

– У вас дети, – сказала старшая, с черными волосами.

Нет, даже не тридцать пять. Это из-за того, что они, сектанты несчастные, не красятся. А так как нынче красятся с пеленок, то женщина без косметики выглядит старше. Хотя, на самом деле, моложе. Красится ли дочь, подумал он, морщась. Тринадцать, нет, четырнадцать. Наверняка, подумал писатель. Расстроился, и решил пить, не стесняясь. По той же причине решил не переодевать халат, большой и махровый, да, но все же халат. Пять минут, и они уйдут. Можно будет сразу раздеться и бродить так по квартире, пока ванная не наберется. Он часто – нет, даже так, он Постоянно, – купался. Просто потому, что, как верно заметил алкоголик Буковски, когда пьешь, дома-то и заняться особо нечем. Он вернулся с кухни с бутылкой мастики – сначала думал плеснуть в стакан, а потом понял, что все равно придется еще не раз вставать, – и плюхнулся в кресло. Посмотрел на чашки с минералкой, которые предложил гостям. Поднял стакан, словно у них в чашках тоже было спиртное. Сказал:

– Аж двое детей, – сказал он.

– Но они со мной не живут, – сказал он.

– Мать забрала, – сказал он.

– Так что валяйте, – сказал он.

– Зачтите мне что-то из «дети непочтительны», «когда восстановятся семьи» и «отчего рушатся браки», – сказал он.

– Хотя, мать вашу, я и без вас могу об этом столько порассказать, – сказал он.

– Можно сказать, я самый большой специалист насчет причин распада брака и всякого такого, – сказал он.

– А можно… – сказала женщина с черными волосами.

– Конечно, и брошюры можно, – сказал он.

– Да нет, я имею в виду, можно и нам, – сказала она.

– По капелюшечке? – сказала она.

– Это как, – сказал он.

Поймал себя на том, что все время пытается натянуть халат на ноги, хотя он и так прикрывал колени. Но это было движение сродни тому, которым стираешь пьяную ухмылку с лица. Ее, может, и нет, а ты все равно стираешь. Потому что пьяный. Так что он оставил в покое халат и ноги, и уставился вопросительно на троицу.

– Ну, – сказал мужчина.

– Мы вовсе не сектанты какие, как про нас все думают, – сказал он.

– Мы и выпить чуть-чуть можем… в меру, все в меру, – сказал он смущенно под одобрительными взглядами своих женщин.

– И потанцевать… – сказал он.

– Просто мы напоминаем людям, что они забыли радость, – сказал он.

– Радость общения, радость простой пищи, радость стаканчика, но не больше! Вина, – сказал он.

– Излишества, вот враг, вот что лишило нас вкуса к жизни, – сказал он.

Улыбнулся.

Протянул свою чашку.

* * *

После того, как они распили бутылку, пришлось лезть в шкаф за ракией. Это еще оставалось после поездки в Болгарию, куда он отправился, чтобы полежать недельку-другую на пляже, отдохнуть, успокоиться, обдумать все, как следует. Конечно, все это оказалось полной чушью. Он просто жрал спиртное всю эту неделю в номере, и слушал «Битлз» на ноут-буке, и думал, как бы это взбесило его жену. Та была очень красивой, одевалась всегда соответственно времени, и старше мужа – бывшего мужа – на пару лет. Но шла в ногу со временем, слушала то Adele то Lana del Ray – смотря кто входил в моду – и ненавидела эту его любовь к прошлому. Прошлому? Да он просто скучал по детству. По безмятежной, беспримесной радости бытия. А до моря он доползал лишь, чтобы упасть в воду и слегка протрезветь перед завтраком. Завтрак, это святое. Он дает силы пить весь день. Весь Божий день, как правильно говорят эти ребята. Они, кстати, оказались славными.

– Вот ты думаешь, – жаловалась Блондинка, у которой оказались не только светлые волосы, но и вполне себе человеческое имя, только он его не запомнил, хотя и просил уже повторить раз пять, – нам приятно?

– Смотрят, как на уродов, и то издали, а вблизи в лицо вообще не смотрят, избегают касаться, как прокаженных каких-то, – говорила она.

– Все думают, что их сагитируют, загипнотизируют, и заставят платить десятину церкви, – говорила она.

– А у нас никаких финансовых взносов, мы просто ходим и напоминаем людям о том, – говорила она.

– О чем же, – спросил писатель, открывая ракию.

– О том, что жить можно в радости, – сказала она.

– Ой, нет, ну ладно, совсем чуть-чуть, – сказала она.

Писатель плеснул ей. И Брюнетку. И спутнику их, который оказался вполне себе компанейским мужиком, и даже не грузил своим Богом. Потому что, как он объяснил, их сек… организация стоит на твердой позиции: Бог един, но он у каждого разный, так что и не стоит пытаться разубедить человека в чем-либо.

– Радость от жизни, – сказал он, подняв стаканчик.

– Вот и все, что мы хотим напомнить людям, – сказал он.

– Живите в радости, ведь мир не создан для скорби и страданий, – сказал он, как будто обращался к кому-то на улице.

– Людям просто везде мерещится двойное дно, – сказал он.

– Подвох, ловушка, капкан, – сказал он.

– А мы просто хотим напомнить им о смысле жизни, – сказал он.

– Мы рождены быть счастливы, – сказал он.

– Но настоящую радость дает умеренность, – сказал он.

– Ребенок, обожравшийся тортами, не понимает, что такое радость вкуса, – сказал он.

– Ему с каждым разом надо все больше крема, все больше жира, все больше сахара, – сказал он.

– А ведь простой леденец может быть настоящим праздником, – сказал он.

– Не будем про детей, – сказал писатель.

Брюнетка – ну, на то она и старше, – понимающе положила свою руку на его. Он вдруг понял, что у нее тонкие, длинные пальцы, и ногти она не грызет. И это в Молдавии. Поразительно! Проповедник сказал:

– Мы такие же люди, как вы, – сказал он.

– Думаете, нас начальство за такое по голове погладит? – сказал он, просто и надежно улыбаясь.

Девушки покачали головами. Нет, нет, не погладит! Брюнетка закинула ногу на ногу – как умудрилась в такой юбке, – и улыбнулась.

Писатель сказал ей:

– Скажите, а вам не жарко вот так… – сказал он.

– В смысле, – сказала она.

– Ну, колготки, в такую жару, – сказал он.