Воды любви (сборник)

…там, в душной избе, чьи хозяева – простые латышские крестьяне, – смотрели на него волком, (и как дороги они были ему этим!) господин Иоганн Мюллер прошел в свою комнату. Снял лайковые перчатки, бряцнул орденами за доблестную службу Рейху. Снял сапоги, зацепив голенище одного за подметку другого, а со вторым справившись руками. Закрыл комнату, гавкнув, и отправляя всю семью хозяев в соседний домишко, который они как летнюю кухню строили. Как ему хотелось не то, чтобы оставить их ночевать в доме, а даже и уступить им свою пуховую перину! Но не мог, не мог… Странно посмотрели бы на офицера СС его сослуживцы, отнесись он по-человечески к хозяевам дома, куда определяли гитлеровцев на постой. С камнем в сердце стал слушать, как собираются они – старик, его жена, да их невестка, молодая советская крестьянка с пышной грудью, полными ногами и станом, и лицом, полным презрения к захватчикам – ночевать в дощатый сарайчик. Зато и с какой радостью слышал он родные, советские голоса, говорившие по-латышски. Так латышские крестьяне часто делали, чтобы захватчики и их прислужники из числа советских коллаборационистов не поняли, о чем они говорят.

– Исгидас масгидас бысгидас, – бормотал старик с сильным акцентом, вдевая руки в кургузое пальто.

– Наверное, он говорит, ишь, офицерик, опять всю ночь шнапс пить будет, – думал не знавший латышского языка Иоганн с теплотой.

– Аргидас, мытгидас, бугдидас, – отвечала старуха-мать.

– Наверное, она ему говорит, ничего, ничего старый, потерпим, ужо вернется наша, советская власть, – думал радостно Иоганн.

И даже воображал себе, что старуха эта – активная сотрудница партячейки недавно созданного на земле советской Латвии колхоза.

– Магидас быгидас… на ха! – говорила успокаивающе невестка.

– А может и раньше, до подхода наших, успеем вилы в спину, – воображал себе Иоганн реплику невестки, чей муж наверняка сражался в рядах Советской Армии.

Как хотелось Иоганну броситься к этим людям из-за занавески! Крикнуть им: родные, милые, да это же я! Ваш, свой, советский человек. Но провала он позволить себе не мог. Ведь пожертвовав собой сейчас, он ставил под угрозу жизни десятков, нет, сотен людей. Всех, кто в его сети отважно и каждый день приближал победу советского народа над фашизмом. Товарищ Ирже, улыбчивый Клопотничек, старый Яков, чудом выбравшийся из варшавского гетто, замечательный Николай, чью фамилию Иоганн не знал, да и не мог знать, коммунист Клаус, Пжебоданик из Кракова, лейтенант Ингрид, товарищ Суковейко… А сколько тех, у кого нет ни имени, ни фамилии? Сеть, созданная Иоганном, заброшенным в Германию еще до войны, представляла собой огромный разведывательный организм. Единое целое, части которого, тем не менее, представляли собой автономные организмы, и не подозревали о существовании друг друга. Каждый день, каждую минуту, работали они, трудились, словно крестьяне на пашне, ради одного дня. Дня, когда падут цепи третьего рейха, и над свободной Германией взовьется флаг социализма и народовластия… Глотнув шнапса для маскировки, Йоганн – как его называли сослуживцы, – сел к столу, потер виски. Сдернул покрывало со своего саквояжа, раскрыл его. Замигала лампочками рация. Заговорил голос Центра, такой родной, такой далекий пока еще…

– Принять к сведению сведения… – говорил Центр.

– Устранить неполадки в работе по направлению… – говорил Центр.

– Известить Пржибыжека о… – предупреждал Центр.

– Передать Кальцонису пакет с… – просил Центр.

– Обратить внимание на… – предостерегал Центр.

Склонившись к приемнику, Иоганн дивился мудрости, житейской крепости советского народа, благодаря которой даже он, человек, глубоко внедрившийся в тыл врага, чувствует на себе опеку и заботу своего, народного, правительства.

С этой мыслью он и упал лицом вперед, на приемник.

После чего отключился.

* * *

Сначала тьма была беспросветной. Где я, подумал Иоганн. Напрягая тело, понял, что из одежды на нем – только простыня. Говорил ли я в беспамятстве, и если да, то на каком языке, думал он. Вспомнил уроки иностранных языков в разведшколе. Как щуплый, с изорванными нацистами руками немецкий рабочий, – потомственный фрезеровщик, бежавший в СССР, – учил их трем языкам, манерам за столом и этикету на скачках. И во время одного из уроков сказал фразу, которая врезалась Иоганну в память.

– Самый темный час перед рассветом, – сказал он.

Закурил сигару и велел всем отжаться сто раз.

Пусть час и темный, но рассвет обязательно будет, понял Иоганн. После чего решил, что некоторое время надо обязательно притворяться, что потерял память и ничего не понимает. Но тут его ноги сунули в огонь и притворяться стало никакой возможности. Иоганн раскрыл глаза и закричал – сначала от боли, потом от радости.

На него глядели лица крестьянской семьи, в чьей избе он столовался. Старик-крестьянин держал в руках кочергу, невестка раздувала в печи огонь, а крепкая сухонькая мать-подпольщица подталкивала кровать, к которой привязали Иоганна, к огню.

– Очнулся, питторооооок, – сказал старый латыш.

Поворошил угли в печи.

–… – закричал от боли Иоганн.

За окнами избы мелькали всполохи, слышались крики и выстрелы. Деревню захватил наш, партизанский, отряд, понял Иоганн. Вздохнул про себя.

Как было бы обидно и странно погибнуть от руки своих, подумал он.

Покричал от боли еще немножко. Кровать отодвинули.

– Ну что, эсэсовская твоя морда, – сказал старик.

– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – сказал Иоганн на немецком языке.

Он твердо решил стоять до конца, держаться стойко, и раскрыться лишь в крайнем случае. Старик пожал плечами, помог жене развернуть кровать. И вместе с невесткой толкнул в огонь голову Иоганна. Крайний случай наступил, понял Иоганн. Закричал в пламя:

– Я советский разведчик! – прокричал он.

– Что он говорит, – сказала старуха по-латышски.

– Говорит, советский разведчик, – сказала невестка.

– Все они так говорят, – сказала старуха по-латышски.

– Нет, нет, я… правда! – закричал Иоганн.

– Товарищи, взгляните на рацию! – прокричал он.

Крестьяне обернулись. Посмотрели на саквояж, пикающую радиостанцию. Оттащили обгоревшего Иоганна от огня. Старик сказал:

– Не думаю, что тебе удастся нас убедить, – сказал он.

– Мы проверили документы, выглядишь ты, как типичный немец… – сказал он.

– А других к немцам и не забрасывают, – простонал Иоганн.

– Извини, сынок, но даже если ты и прав, мы все равно тебя кокнем, – сказал латыш, и на его лице прорезались глубокие, как боль всего народа, морщины.

– Времени мало, завтра подходит карательный отряд, надо уходить в лес, – сказал он.

– Или ты думал, нас по головке погладят за уничтожение гарнизона в селе, – сказал он.

– А, кроме твоих слов, у нас нет ничего, – сказал он.

– А нам бы хотелось еще и оружия, и знать, где ты зарыл тот саквояж, в котором у тебя были золотые слитки, – сказал он.

– Это какие еще слитки, – сказал Иоганн.

– Марта, подвинь его к огню, – сказал старик.

Вновь волосы на голове Иоганна затрещали, лицо опалило… А ведь подпольщики не шутят, подумал он.

– Ладно, ладно, – закричал он.

Глотнул воздуха, когда его вынули из печи. Сказал:

– Саквояж у колодца, на глубине трех метров, – сказал он.

– Это золото мы взяли во время налета на банковский грузовик фашистов, – сказал он.

– Это деньги для тыла! – сказал он.

– Кули же ты зарыл их у колодца, – сказал старый латыш.

– Не было возможности переправить, – сказал Иоганн.

– Допустим… так чем докажешь, что ты советский, – сказал старик, кивком головы отправляя дочь вырыть сокровища у колодца.

– Ох… ну ладно, – простонал Иоганн.

– Под левой лопаткой, – сказал он.

Разведчика перевернули, и нащупали под его левой лопаткой какой-то бугорок.

– Режь, – велел Иоганн.

Старик немедленно – даже с некоторым удовольствием, как показалось Иоганну, – повиновался. И спустя минуту в его руках был шелковый комок, зашитый в специальную капсулу. Развернув платок, старик увидел фотографию Иоганна и его настоящие данные. Стоя за ним, читали слова, отпечатанные на шелке, и латышки.