Воды любви (сборник)

– Эх, дороги, – пели мы.

– Пыль да туман, – пели мы.

– Холода, тревоги, – пели мы.

– Да степной бурьян, – вдруг донеслось до меня отчетливо.

От неожиданности я даже чуть с постамента для гроба не упал. Чтобы хоть кто-то в Молдавии знал эту песню?! Ну, уж нет. Я, на всякий случай, пропел еще пару строчек.

– Твой дружок в бурьяне не живой лежит? – спел я.

– А дорога дольше мчится, пылится, клубится, – пропел кто-то.

Делать нечего, понял я, придется искать.

По узкому ходу, выложенному кирпичом же, прошел несколько метров влево, и забрался в другой склеп. Да, между ними много ходов, как будто строители рассчитывали, что покойные будут наносить визиты друг другу. Хотя, в каком-то смысле, так оно и получилось. Стук становился все ближе. Проплутав еще минут десять, я, наконец, нашел его источник. Стучали из старой, дышащей на ладан – если бы конечно она Умела дышать – кладки 17 века, которая разграничивала какую-то пустую яму, наверняка, бывший склеп, со свежими захоронениями. 17 век! Раритет! Но делать было нечего, так что я ударил камень несколько раз ногой и он буквально осыпался. Песчаник…

В прореху в кладку посыпался свежий – влажный, не слежавшийся, – песок, а стук стал совсем громким. Так что мои предположения оправдались. Я разбил кладку еще в нескольких местах, разгреб песок и увидел новый гроб. Из которого и доносился стук. Я тоже по нему стукнул, и сказал.

– Потерпите минуточку, – сказал я.

– Мне придется сходить за инструментами, – сказал я.

– Конечно, конечно, – сказал мне гроб.

– Я подожду, – сказал он.

Голос был, хоть и приглушенный досками, но милый и, совершенно очевидно, девичий. Ну, хоть что-то, подумал я, возвращаясь с молотком и долотом, которые украл у строителей часовенки – Армянской кладбище покрывается зданиями культа у нас на глазах, – после чего приступил к вскрытию. Которое превзошло все мои ожидания. Ведь в гробу лежала прекрасная молодая девушка с белом подвенечном платье. Которая сказала мне:

– Очень приятно, Лена, – сказала она.

После чего осмотрела себя, наконец, полностью и сказала:

– Боже, какой ужасный фасон, – сказала она.

– Это свадебное платье, – сказал я.

– В нем хоронят незамужних девушек, – сказал я.

– Да я знаю, – сказала она.

– Ты на длину юбки взгляни! – сказала она.

– Откуда ты знаешь песню про Забайкалье? – спросил я.

– У меня в детстве был песенник, – сказала она.

– Сто песен у костра, – сказала она.

– На передней Стенькая Разин, обнявшись сидит с княжной, – пропела она.

– Ну, и все такое, – сказала она.

Я помог ей выбраться из гроба. Она отряхнула от песка платье – хоть оно ей не нравилось, но ведь другого-то у нее и не было, – и внимательно оглядела меня.

– Что ты здесь делаешь? – сказала она.

– Живу, – сказал я.

– Что это у тебя, – сказала она, и я заметил, что все это время таскал Плутарха с собой.

– Я слышала шелест страниц, – сказала она.

– Потому и стала стучать, – сказала она.

– Плутарх, – сказал я, втайне надеясь, что это произведет на нее впечатление.

– Мда… – сказала она.

– «Экспресс-газета» античного мира, – сказала она.

– Тебе-то откуда знать?! – сказал я.

– У меня десять по истории, – сказала она.

– А у меня по «Истории румын», – сказал я.

– Считай, не знаешь ты никакой истории, – сказала она.

– Ты что, русская? – сказал я.

– Нет, цыганка, – сказала она.

– Мохнатый хмель на душистый хмель, – сказала она.

– А цыганская дочь, на любимом прочь, – сказала она.

– Дай позолочу ручку, – сказала она.

– Ну и тому подобная фигня, – сказала она.

Только тут я понял, кого она мне напоминает замашками.

Вылитый Никита Михалков!

…после того, как я покормил Лену и мы легли, – я на раскладушку на полу, а она на софу – вернее, на пуфики от нее, – девушка рассказала мне свою историю. Все было, как в рассказе про Ромео и Джульету.

– С поправкой на местный колорит, конечно, – сказала она.

Лена, которой исполнилось 15 лет, должна была выйти замуж за парня, которому стукнуло 17. У них так положено. Еще у них положено на утро после свадьбы вывешивать над домом, где играли свадьбу, простыню. Белую. С красным пятном. Ну, вы понимаете.

– Ну, ты понимаешь, – сказала она.

Проблема была в том, что Лена оказалась нетипичной цыганской принцессой – хотя и просила меня так не называть, потому что, по ее словам, настоящие принцессы и баронессы у них ужасно не любят, когда кто-то претендует на этот титул. Короче говоря, у нее тоже был кризис возраста. Подросткового. Она настояла на том, чтобы посещать школу до 11 класса, увлекалась античной историей, большим теннисом, дискотеками и не любила своего жениха. Он вызывал в ней отвращение. По крайней мере, она меня так заверила. В принципе, ничего удивительного. Они все у своих невест вызывают отвращение. Ну, женихи, которых навязывают родители… а вы о чем подумали?!

– И ты… – сказал я.

– Ну, я и решила сделать так, – сказала она.

–… чтобы он от меня отказался, – сказала она.

Сделать это можно было только одним способом. Чтобы на утро в день свадьбы над домом развевалось Исключительно белое полотнище. Но… Еще одна проблема состояла в том, что в их квартале – каждый, кто живет в Кишиневе, знает эту шикарную улицу с позолоченными башнями домом и колючей проволокой по периметру, – ни один человек не осмелился бы оказать Лене требуемую ей услугу.

– Трусы несчастные! – сказала она.

Правда, я не осуждаю парней. Отец Лены был хоть и не король и не принц, и даже не герцог, но по-своему тоже в диаспоре человек уважаемый, и Весьма влиятельный. Настолько, что, когда он узнал от обиженного жениха – а тому, конечно, сказала Лена, – что дочь не в состоянии будет предъявить доказательства своей непорочности, то смог заказать похороны для живой еще Лены. Чтобы избежать позора.

– Со всеми причиндалами, – сказала Лена.

– Справка из морга, место на кладбище, – сказала она.

– Представь себе, лежу я живая и ору через скотч, – сказала она.

– А врач отводит глаза, прячет себе пачку денег в карман, – говорит она.

– И говорит, что, мол, мертвее девчонки не видал, – говорит она.

– Вся медицинская комиссия Минздрава засвидетельствовала, – говорит она.

Глаза отводили все: и оркестр Национальной Филармонии, вызванный за большие деньги в полном составе играть похоронный марш… и Митрополит Молдавии, и главный раввин Молдавии и католический епископ Молдавии, которых за большие деньги позвали отпевать девушку… и могильщики… в общем, все сделали вид, что Лена мертва. И все это за два дня до свадьбы! Так что ее похоронили в подвенечном платье…

– А, собственно, как ты… – сказал я.

– Теннисная ракетка, – сказала она.

– И стакан водки для храбрости, – сказала она.

– Ничего себе, – сказал я.

Глянул в ее сторону с уважением. Мне всегда нравились люди, готовые на жертвы ради идеалов. А главным идеалом Лены, как она мне объяснила, была есть и остается Свобода. Во всех ее проявлениях. После чего предложила мне спеть очень модную, по ее словам, на поверхности песню (сам-то я к тому времени уже больше года жил в склепе). И под землей грянул наш нестройный, но дружный хор:

– Я свободен, – пели мы.

– Словно птица в небесах, – пели мы.

– Я свободен и забыл, что значит страх, – пели мы.

Замолчали. Лена приподнялась на локте, глянула на меня, отбросила одеяло. Сказала:

– Да не куксись ты так, – сказала она.

– Ну и что, что рукоятка от ракетки, – сказала она.

– У нас ведь не только растягивается, – сказала она.

– Но и сужается, – сказала она.

* * *

Конечно, испугаться нам все-таки пришлось. Пусть это было всего лишь раз.

Я как раз сидел в углу и читал Лене Светония – по ее словам, в античности это было круче даже, чем «Экспресс-газета», что-то вроде «Лайф-ньюс», – а она готовила нам есть, и я время от времени бросал взгляды на ее бедра. Они раздались, Лена стала более… округлой, что ли, женственной. Можно сказать, расцвела могильной розой. И чувствовала мои взгляды, отчего становилась все больше… раскрасневшейся. Если бы у нас было больше света, я бы видел красные пятна, которыми пошла ее шея и грудь. Ведь Лена оказалась очень легко возбудимой девушкой. Иногда мне казалось, что эксперимент – ну, с ракеткой, – был бы произведен независимо от планов ее папаши выдать дочь замуж за сына уважаемого человека. Но свет был не очень, да мы, если честно, и не мучились по этому поводу. Солнце я лет с 25 не переношу, загорать не могу, чувствую себя гусем в духовке. Лена говорит, что согласна.