Аптекарша (с илл.)

На другой день аптекарша была задумчива и бледна.

Франц Иванович посматривал на нее с беспокойством, потчевал ее разными порошками и казался расстроен!

В двенадцать часов, по обыкновению, явился барон.

Аптекарша приняла его сухо, не отвечала почти на вопросы и вскоре скрылась под предлогом домашних хлопот. Барон посердился и ушел домой. Франц Иванович молчал.

На другой день то же; на третий то же; аптекарша бледна и задумчива; ни разу она не улыбнулась, ни разу не вздохнула. Во взоре ее было что-то холодное, мертвое, страшное. Франц Иванович молчал.

Прошла неделя; был вечер; барон, поддерживая голову рукою, сидел в грустном раздумье. Холодность аптекарши лучше всякого умышленного кокетства усилила его страсть. Коварные замыслы исчезли. Он просто любил, как любят молодые люди, пламенно, без покоя, без сна, с малой надеждой и безмерным отчаянием.

Быстрая перемена Шарлотты была для него непостижима. Одна минута объяснения — и все могло бы поправиться, но теперь, как нарочно, проклятый аптекарь ни на шаг от жены не отходит.

Вдруг он поднял голову. Дверь скрипнула. В комнату вошел Франц Иванович.

— Вы здесь?

Франц Иванович был немножечко бледен.

— Я, — сказал он, — пришел к вам, барон, за довольно важным делом. Вы у нас в городе по службе?

— По службе.

— Ваше поручение кончено?

— Кончено..

— Так зачем же вы у нас живете?

Барон смутился.

Аптекарь сложил руки и продолжал:

— До меня дошли гнусные сплетни, на которые я отвечал как следовало. Я так уверен в своей жене, что не оскорблю ее подозрением; однако в маленьком городке злоумышленный слух может иметь самые неприятные последствия, и это-то я обязан отвратить.

— Вам угодно сатисфакции? — сказал, подумав, барон.

— Сатисфакции? — отвечал с достоинством аптекарь. — Не стыдно ли вам, господин барон, и вымолвить такое предложение! Я не студент более и не светский человек. Вы думаете, что для личного неудовольствия, прискорбного лишь моему самолюбию, я готов погубить всю будущую участь своей жены или позволю вам играть со мною в великодушие. Нет, барон, мы с вами уже не мальчики. Я за другим делом пришел к вам.

— Что же вам угодно?

— Поезжайте в Петербург…

— Хорошо… через несколько дней…

— Нынче же…

— Не могу, право…

— Не можете?

— Нет…

— В таком случае мы можем сесть, и я вам расскажу маленькую историю. В одном городке жил добрый старичок профессор. У него была единственная дочь… К ним вкрался в дом один бессовестный молодой человек…

— Позвольте! — закричал барон.

— Не перебивайте моей истории. Да, этот молодой человек был без совести, потому что, зная, что он не женится на девушке, он не должен был волновать ее неопытное сердце, не должен был вводить доверчивого старика в заблуждение, не должен был играть своими природными достоинствами и жертвовать для своей забавы спокойствием целого семейства…

Барон опустил голову.

— В том же городке жил другой молодой человек, не блистательный, без состояния, без красивой наружности. Не имея блестящей будущности, он трудился неутомимо, чтоб со временем достать себе кусок хлеба…

Но и у него было, может быть, сердце молодое, и он мог любить… ну, да не в том дело… Только он ничего не ожидал и ничего не надеялся — понимаете?.. Теперь буду говорить без обиняков. Когда вы уехали, все в городе знали, что Шарлотта вас любила. Все думали, по простым нашим понятиям, что, быв как жених в доме, вы скоро приедете к свадьбе. Но я один вас разгадал и пошел знакомиться с профессором. Старик мне рассказал, как он вас любил, как он надеялся и как обманулся. Я предложил ему ехать в Петербург узнать, есть ли еще надежда на ваше возвращение… Я отправился. В то время вы волочились за княжной Красносельской…

— Как, вы знаете? — воскликнул барон.

— Знаю. Она вам отказала. Но для Шарлотты не было надежды. Тогда я на ней женился. Только, видит бог, я не докучал ей страстью, которой она не могла разделять. Я поклялся только быть ее защитником и хранителем. Отец ее умер. Я перевез ее сюда, думая, что ей будет слишком больно оставаться на месте, где столько для нее грустных воспоминаний. Но она все была печальна и несчастлива. Это меня убивало. Вы не знаете, что значит казаться всегда беззаботными веселым и таить тяжелое горе на душе. Вдруг вы приехали. Я думал, что, если жена моя вас все еще любит, мне останется убежать куда-нибудь… потому что я все готов отдать для ее счастия. Или если узнает она, до какой степени вы принадлежите большому свету, то она снова может обрести душевный покой. Так живу я с вашего приезда, не требуя, но ожидая признания. Нынче она мне все рассказала; она просила у меня прощения и защиты, как будто она виновата, как будто я ничего не знал. Она поручила мне — слышите ли, она сама мне поручила вам сказать, что она просит вас удалиться, потому что между светским щеголем и бедной аптекаршей не должно быть ничего общего. Извините меня, если я вас огорчаю, но я исполняю долг свой. Неужели вы не исполните своего?

— Яков! — закричал барон. — Ступай на почту за лошадьми.

Несколько минут ни тот, ни другой не могли вымолвить слова.

— Спасибо вам, — сказал наконец аптекарь. — Вы, однако ж, добрый человек. Свет вас не совсем еще испортил.

— И вы еще меня благодарите! — с чувством отвечал барон. — Вы, перед которым бы я должен был наклониться с благоговением.

Странный разговор их принял тогда другое направление. Они начали вспоминать университетские годы, своих общих товарищей, свою общую любовь. Они были как два человека, которые видят друг друга в первый раз. Аптекарю было жаль барона, а барон, пораженный высокой простотой аптекаря, в благородном порыве чувства признавал все свое ничтожество. В эту минуту между ними было что-то братское, потому что оба были готовы пожертвовать жизнью для одной и той же женщины.

Долго говорили они о прошедшей молодости, о старом профессоре, о коленкоровом платьице, об окне с занавеской и о горьком опыте жизни, а между тем Яков радостно перетаскивал чемоданы и пристегивал ремни к дорожной коляске.

Наконец лошади приведены. Все готово. Барон и аптекарь обнялись.

— Поклонитесь ей, — сказал, заплакав, барон.

— Не забывайте нас, — отвечал печально аптекарь.

Они еще раз обнялись.

Кучер махнул кнутом. Коляска покатилась.

Когда аптекарь возвратился домой, жена его, бледная, покрытая распущенными волосами, стояла на крыльце со свечой в руке и трепетно ожидала возвращения его.

— Ну, что? — спросила она глухим голосом.

— Уехал, — отвечал задумчиво Франц Иванович. — Теперь ты будешь спокойна.

— Уехал!.. — протяжно сказала аптекарша. — Уехал!..

Свеча выпала из руки ее, и она без чувств покатилась на пол.

Прошел год. В русском городке мало перемены. Гостиный двор нагнулся еще более. Кое-где еще несколько крыш развалилось. Ходить по тротуарам стало невозможно.

Однажды утром знакомый нам господин в венгерке, посидев в лавке купца Ворышева, попробовав нового черносливу и старых пряников, пошел к почтовому двору узнать, нет ли проезжающих. Попрыгивая по грязным тропинкам, он заметил идущего к нему навстречу человека. Первым взглядом опытного провинциала он заключил, что встречный не из городских, а вторым — что он ему не совсем незнаком. Он подошел поближе и вдруг остановился.

— Ба!.. Барон!

— Здравствуйте.

— Что, вы опять к нам?

— Нет; я только проезжаю.

— А коляска ваша?

— Она у почтового двора. Лошадей запрягают, а пока я пошел прогуляться.

— Так-с… Какой хорошенький у вас платочек носовой! Фуляровый, что ли?

— Да.

— Ах! Позвольте взглянуть. Очень мило!

Барон вдруг остановился и побледнел.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он трепетно, — отчего в аптеке снята вывеска?

— Как, вы разве не знаете?

— Нет.

— У нас аптеки нет больше.

— А Франц Иваныч?