Страница 36 из 81
Я встречал эти взгляды не только в России, я встречал их, хоть и реже, но всё же встречал в изнеженной любовью к себе и расхристанной движением антиглобализма Европе. Я поехал туда, чтобы найти Елену. Я шёл по её следам через переставшую быть славянской Варшаву, по театральным партерам Вены, по говорливым кафе Белграда, по узким улочкам Котора, у русской церкви в Париже на улице Дарю… Что она там искала? Хотела увидеть, где венчался Пикассо с Ольгой Хохловой? Я бы пошёл на улицу Лекурб, посмотреть на маленькую церковь Серафима Саровского, а ты пришла сюда, к золочёным куполам… И я стоял на улице Дарю, где была ты. Именно тут я встретил своего парижского побратима. Когда я вышел из храма, по улице шествовал какой-то очередной парад содомитов. Первой моей мыслью было, что в Париже проходит какой-то карнавал, но очень быстро по вызывающей одежде, бородатым «женщинам», по спортивным фигурам, облачённым только в трусики-стринги, я понял, что это за шествие. Нет, они никому не угрожали. Напротив, на лицах их были приветливые улыбки, зевакам они рассылали воздушные поцелуи, кидали цветы и какие-то листовки, выкрикивали что-то совсем незлобное на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что это шествие интернациональное. Они были настолько приветливы, что хотелось помахать им рукой в ответ, что многие из прохожих и делали. Когда один (одна?) из них кинулся на мой изучающий взгляд, чтобы подарить мне цветок, я торопливо отвёл глаза и увидел рядом священника. Видимо, он вышел из храма следом за мной. Вид у него был несколько растерянный. Он тоже посмотрел на меня и что-то сказал на французском. Я пожал плечами — мол, не понял. И тогда он улыбнулся и повторил уже на русском:
— Времени почти не осталось.
— Я тоже это чувствую, — согласился я.
И словно в подтверждение нашего короткого диалога мимо нас прошли русские содомиты, которые нездоровой иронией и размахом превзошли всех. Они несли на плечах носилки, на которых лежал огромный, сделанный, вероятно, из какого-то пластика фаллос. На нём ёрники написали «конец света». Потому и было понятно, что идут россияне. Только русский язык позволял так невесело поиграть словами. Вдруг одна из размалёванных, как музыканты группы «Kiss», девиц выскочила из нестройных рядов и пьяно крикнула в нашу сторону:
— Батюшка, идите к нам, я хочу исповедоваться! — и раскинула полы плаща, под которым не было ничего, кроме вызывающих татуировок.
Толпа захохотала. Беззлобно, но с каким-то самоуверенным превосходством. Девицу заграбастал огромный, раздетый по пояс парень, но она продолжала ещё что-то кричать в нашу сторону.
Священник опустил глаза.
— Вы не хотите выпить? — спросил я его.
— Если только немного.
Потом мы сидели в кафе за бутылкой «Бордо» и негромко разговаривали. Разговаривали, конечно, о своих печальных предчувствиях.
— Как тут определишь Антихриста? — вопрошал я. — Все президенты умные, прилизанные, борются за мир, против бедности, борются за порядок и предлагают свои программы…
— Имя его — легион, — ответил отец Владислав. Так его звали.
— То есть — они все антихристы?
— Конечно. В каждом из нас есть часть Христа. Но в каждом по внутреннему выбору может находиться и часть Антихриста.
— Никогда об этом не задумывался.
— Мы все носители каких-то отдельных знаний. Мы встречаемся и дополняем друг друга.
— Но ведь некоторые президенты ходят на церковные службы!
— Так ведь и бесы верят. Верят и трепещут. Помните, у апостола Павла?
— Помню…
— Сегодня они на службе в храме, а завтра, сообразуясь с миром сим, приветствуют с балкона парад, который мы только что видели. И, казалось бы, ничего в этом страшного нет. Потому что это тоже люди, это тоже электорат, они тоже платят налоги. И зла от них, по мнению этого мира, куда меньше, чем от террористов или антиглобалистов. Да от кого хотите.
— Сегодня один скажет: по своей природе я хочу возлежать с мужчиной, это моё право, завтра другой, следуя этой же логике, скажет: я хочу возлежать с младенцем, а третий скажет: я хочу пить кровь, потому что мне было дано знание, что я вампир.
— Всё верно. Мы-то с вами понимаем. Но этот мир не способен и не желает мыслить глубоко. Я называю это дискретным падением.
— Как?
— Дискретным падением. По ступенькам. Сегодня мир признаёт, что не грех одно, завтра другое, послезавтра — третье. Так и катится по ступенькам…
— Хороший образ, — признал я, — мне иногда думается, что мы уже живём в аду.
— Да, — спокойно ответил священник, — только в рукотворном. В том, который мы создали сами.
— А это? — кивнул я на видимые сквозь кроны деревьев золотые купола храма.
— Знаете, на затонувшем корабле бывают так называемые воздушные подушки, там сохраняется часть воздуха. Там выжившие ещё могут дышать какое-то время…
— А времени остаётся всё меньше, — продолжил я.
Больше нам разговаривать было не о чем.
Вторая такая встреча произошла в Белграде. Прошло уже несколько лет, а Сербия и её столица так и не оправились от натовских бомбардировок в 1999 году. 18 стран 78 дней бомбили Югославию. Я был на улице Милоша Великого до бомбардировки и был после. Это уже не была улица Милоша Великого. Я почему-то вспомнил Юрия Шевчука и «ДДТ», которые по своей воле да за свой же счёт поехали в Югославию в эти дни. Чтобы спеть там «Не стреляй» и «Наполним небо добротою». Я где-то читал его интервью, о том, с каким звуком летят «томагавки», запомнил почему-то: «Представьте — сидишь в летнем кафе, пьёшь пиво, рядом люди ходят, дети на великах гоняют, собачки бегают и… воет сирена противовоздушной тревоги. Когда на город летели «томагавки», я слышал их звук, мерзкий такой визг, как будто зуб сверлят. Бах, был дом — и нет. Жили люди — их больше нет. Ощущение какого-то абсурда, бреда, чудовищного непонимания». И потом я сам услышал, как летят «томагавки»… Коренные жители Америки должны были бы обидеться за такое использование названия боевого топорика.
Я бродил по Белграду, хотел сходить в кафе «У коня», где любил бывать Павич. Где, скорее всего, бывали и Андрич, и Црнянский. В руках у меня были две книги — «Биография Белграда» Милорада Павича на русском и сербском языках. И, помню, я приютился в каком-то совсем неприметном ресторанчике, чтобы выпить кофе, выкурить сигарету (я всё никак не мог отделаться от этой обезволивающей привычки), а ко мне подсел пожилой и похожий на Зевса серб. Молча выпив перепеченицы, он закурил трубку и посмотрел на меня так, будто мы знакомы сто лет.
— Русский? — спросил он.
— Русский, — подтвердил я.
— Мы, сербы, несколько раз переживали Конец Света, — напомнил он.
— Знаю, мы тоже. Как думаете, а сейчас разворачивается последний?
— Только Он знает, — кивнул старик в небо, — там, где нет времени, какое событие может быть последним? — уклончиво ответил он. — Для нас с тобой, может, последнее. Для русских и сербов, может, последнее испытание.
— Казалось бы — куда больше?.. — пригорюнился я.
— Зачем ты об этом думаешь, если ищешь любимую женщину? — оказывается, он был настоящий прозорливец.
— У меня это на лице написано?
— Важно другое. Она сейчас на берегу Средиземного моря. В доме, которого скоро не будет.
— Что это значит?
— Не знаю. Что знаю, то говорю. Почему бы тебе не позвонить ей и не сказать, что из этого дома надо быстро уехать?
— У неё нет мобильного телефона. Они у неё всегда ломались.
Есть такие люди — у них вся эта современная техника не приживается. И у Елены постоянно сгорали ноутбуки и мобильные телефоны. В конце концов, она просто перестала ими пользоваться…
— Я тоже не пользуюсь мобильными телефонами. Всё, что ускоряет этот мир, ускоряет и его конец. Хотя… такой мир мне не жалко.
— А я хотел успеть получить свою долю счастья.
— Любовь, — улыбнулся старик, — поэтому все остальные твои чувства притупились. Ты перестал чувствовать опасность.
— Где находится этот дом? В котором она?