Страница 34 из 81
— Мы, что ли, десятая часть?
— Не знаю. Я же говорю, батюшка учил: иди дорогою Христа — не ошибёшься.
— Чё ж ты не шёл?
— Казалось, время ещё будет. А вот на́ тебе — нет уже времени. Раз — и всё.
— А кофе можно пить, когда уже нет времени?
— Пойдём в трапезную, может, найдём там чего. Вот только кипятить воду на чём?
— Скажи, Никонов, ты где всю эту физику изучал?
— Увлекался когда-то.
— И ты правда думаешь, что…
— Да не думаю я ничего, — отрезал вдруг Олег, — вот начитался сейчас, что голод будет, что люди друг друга есть будут, что война страшная… И всё ведь это уже началось. Уже идёт. И давно начиналось. Матронушка Московская в середине прошлого века предупреждала, показывала на молодую монахиню и говорила, что та доживёт… А мы, видишь, прогресс, глобализация, толерантность… Так что не думаю я ничего. Неподъёмно это для ума неподготовленного.
— Тогда я вообще дура, — улыбнулась Анна.
В полумраке трапезной они нашли не только чай, молотый кофе, сухари и сухофрукты, но и старенькую керосинку, которую Никонов довольно быстро освоил.
— Вот тебе и двадцать первый век, — прокомментировал он, наблюдая за вскипающим в маленькой кастрюльке кофе.
— Позавчера сказали бы — не поверила бы. Так ты будешь бить в колокол?
— Буду. Перед нами — оставшимися, я имею в виду, — стоит какая-то общая задача. Может, мы типа лакмусовой бумажки. Бог смотрит на нас, как мы себя поведём.
— Смотрит? — насторожилась Анна и повела глазами по кругу, словно могла встретиться с глазами Бога.
— И раньше смотрел, — с иронией прищурился на неё Никонов, — причём не только снаружи, но и изнутри, в том числе, когда ты из душа к своему Эльчину шла.
— Брр, — передёрнула плечами Анна, — не издевайся. А ещё говоришь — не думаешь. Обо всём ты думаешь. Даже, я бы сказала, много думаешь для военного. Ты зачем кофе и сухари крестишь?
— Знал бы молитву перед принятием пищи, и её бы прочитал, — ответил Олег, но, заметив на лице Анны продолжающийся вопрос, добавил: — Ну, с материалистической точки зрения, это чтобы ничего лишнего и грязного в рот не попало.
После кофе Никонов остался побродить в подсобных помещениях, Анна же вышла на улицу. Когда через несколько минут он вышел следом, то застал там странную сцену. Аня стояла посреди площади и разговаривала с кем-то невидимым. Даже как будто гладила его ладонью по лицу и тихо плакала. Олег понял, что её посетило очередное виденье, но в этот раз она не кричала, не впадала в истерику, на лице её не было испуга, и он, помявшись с ноги на ногу, сел на ступеньки храма, ждать, чем всё это закончится.
Закончилось тем, что Анна оглянулась, неспешно подошла к нему и села рядом.
— Одноклассник? — спросил Никонов.
— Да, Саша… В этот раз он был в моём возрасте. И не страшный совсем.
— Чего хотел?
— Ничего. Он рассказывал о том, что видел, когда падал с двенадцатого этажа.
— Ясно, — Олег сказал это слово так, будто он точно знал, что видит человек, падая именно с двенадцатого этажа.
— Что ясно-то? Он, между прочим, всю свою жизнь видел, только не предыдущую, как рассказывают некоторые пережившие клиническую смерть, а последующую. Ту, которая могла быть…
— Интересно. Наверное, так все самоубийцы видят.
— Он видел, как мучается из-за того, что я не обратила на него внимания, но потом он видел, что мы встретились через несколько лет и поженились… И у нас трое детей. Трое, представляешь, Никонов? — после этих слов Анна уже не заплакала, а разрыдалась.
Олег не стал её успокаивать. Просто сидел рядом, сложив руки на коленях.
— Видеть недосягаемое счастье — может, это и есть адское мучение? — сделал предположение он через какое-то время.
— Он так и сказал, что очень мучается от этого.
— Исправить ничего нельзя…
— Нельзя… — всхлипывала Анна.
— И чего он хочет от тебя теперь? — снова насторожился Олег.
— Об этом он ничего не сказал. Разве что у него появилась возможность приходить ко мне…
— Не нравится мне всё это…
Анна вдруг посмотрела на него с обидой и раздражением:
— А ты бы не хотел увидеть жену и дочку?
— Хотел бы. Очень хотел бы, — честно признался Никонов, но тут же вернул себе бравый военный вид: — А ты у меня после его явлений опять на колокольню не полезешь — двенадцатый этаж имитировать? А?
Анна поняла тревогу Никонова, но сначала ничего не ответила. Смотрела в одну точку на мраморных плитах и покусывала губы.
— Это тебе на колокольню надо, утро… наверное…
Никонов посмотрел на макушку колокольни, будто мог там увидеть самого себя. Потом накрыл ладонью руки Анны и решительно сказал:
— Будем решать проблемы по мере их поступления.
— Это ты к чему?
— К тому, что я не знаю, что надо делать, кроме одного: если жизнь продолжается, она должна быть человеческой.
Когда Олег поднялся и направился к лестнице колокольни, за спиной услышал:
— По тебе, Олег Никонов, не скажешь, что ты убивал людей…
— Врагов, — поправил, не оборачиваясь, Никонов.
— Слушай, — осенило вдруг Анну, — а если ещё кому-нибудь придёт в голову, что он может… ну… как сказать… как ты тут, командовать всеми?
— Да я вроде не особо и командую, — задумчиво оглянулся Никонов. — Не думал об этом. Тут же всё просто, слышишь свист снаряда — пригнись, рядом рванёт. Я так и действую. Никакой стратегии… Какая тут может быть стратегия?
— Да я так… в голову вдруг пришло… Я-то уже привыкла, что ты командир. — Она смутилась. — Мне с тобой спокойнее.
— И мне с тобой, — подмигнул Олег и двинулся к колокольне.
2
И опять Эньлая разбудил колокол. Он лежал с открытыми глазами, слушая его мягкий зовущий баритон. Хотел подумать об этом что-то по-китайски, но вдруг поймал себя на мысли, что на русском ему думается легче и даже правильнее. Нет, плавнее… Наташа сравнивала русский язык с музыкой, а китайский с птичьим щебетаньем. Ну правильно: в Поднебесной должны жить птицы, а через эти евразийские просторы может звучать только песня. Про ямщика, про мороз, про степь…
В эту ночь ничего не снилось. Обычный провал. От этого было немного пусто на душе. Новый день без детей и Наташи не хотелось даже представлять. Отвернуться к стене и снова закрыть глаза, и лежать так, пока не придёт смерть? Может, там ждут Наташа и дети? Ничего не делать… Спасать себя, ради чего и ради кого? Наверное, такая мысль в это утро пришла многим в притихшем городе. И только неутомимый Никонов опять поднялся на колокольню… И голос Наташи из вчерашнего сна: «Эник, иди к храму…»
Эники-бэники съели вареники… Лю вспомнил, что вчера почти ничего не ел. И сегодня не хотелось. Настолько не хотелось, что даже вызванные воображением образы еды, всяких вкусностей растаяли в нём как никчёмные. Чувства голода тоже не ощущалось. При этом силы встать, идти, действовать имелись в достатке. Не было желания. Но колокол бил «Эник, иди к храму». И Лю, выпив морса, сваренного Натальей ещё три дня назад, плеснув в лицо воды из кувшина, тем самым завершил утренний туалет и, сменив футболку, в которой спал, спустился во двор.
Из соседнего подъезда вышла пожилая женщина. С интересом посмотрела на Эньлая.
— Вы к храму? Я подвезу, — предложил Лю.
— Спасибо, — согласилась женщина. — Тут во дворе ещё двое человек остались, я с ними вчера разговаривала, но они, видимо, уже ушли.
Ехали молча, хотя спросить друг друга хотелось о многом. Просто осознание собственного одиночества перевешивало вопросы. Да и ответов на эти вопросы не могло быть. У храма Эньлай обошёл собравшуюся толпу, перед которой пытался выстроить сегодняшний день Никонов, и сразу направился в храм. На крыльце троекратно и размашисто перекрестился, у дверей замер, словно собираясь с мыслями. Он шёл просить у Христа, в которого так верила Наталья, чтобы Спаситель вернул ему жену и детей или забрал его туда, где были они. Вошёл уверенно и буквально бухнулся на колени перед алтарём. Закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, но получалось — не молился сердцем, как учила Наталья, а медитировал. И потому вдруг сорвался: то почти кричал, то робко шептал внутри себя, но чувствовал, что не получается. Не услышит никто, только эхо в опустошённом сознании. Через несколько минут в отчаянии упал лицом вниз, еле дыша. Пусть Иисус видит: он будет лежать здесь до тех пор, пока его не услышат, а не услышат, он умрёт на этом месте, чтобы спросить, почему его не услышали.