Генерал

28 июня 1941 года

В этот день Станислава Новинская, или как называли ее в своем кругу – Стази, явно в честь героини вполне признаваемой большевиками оперетты[8], шла по Девятой линии к Академической типографии. Она тщетно пыталась снова представить себя школьницей – ведь и пошла она по этой линии только потому, что хотела повторить свой каждодневный путь в школу, в бывшую Василеостровскую гимназию ведомства императрицы Марии. В принципе весь Остров делился для нее на две неравные части: до Девятой, где были школа и Университет, и дальше, нечто серое, рабочее, враждебное. Но попытка обмануть время не удавалась: вполне спокойная обычно «девятка» теперь бурлила, обтекая островки подвод, полуорганизованных отрядов, военных машин, тормозящих у райкома на углу. Прошло даже жалкое стадо коровенок, которые истошно мычали, шарахались и оставляли на тротуарах водянистые лепешки. Стази вспомнила, как в детстве, отдыхая рядом с бывшим имением Половцовых, а ныне санаторием НКВД, они играли с местными в комсомольцев-добровольцев, попадавших в плен к белой сволочи. Тогда «комсомольцев» – не всегда без удовольствия, между прочим, – сталкивали с высокой горы, надо было катиться и кричать что-то пафосное про советскую родину, и частенько бывало так, что рот залепляли раскиданные тут и там жирные коровьи лепешки…

Поприличней одетые дамы тоже шарахались от коров, и было ощущение, что мир сдвинулся с вековых основ и катится в неизвестность. И хотя горожане пережили уже и штурм сберегательных касс, и давки в продуктовых, и изъятие телефонов, но все это были дела, так сказать, городские, к тому же не так давно бывшие и при начале финской – пусть и не в таком размере. Но сейчас вторжение в город деревни казалось знаком чего-то действительно неведомого, никогда ранее не случавшегося и страшного.

Стази усмехнулась: а ведь она пришла сюда с Невского в надежде успокоиться, найти какие-то подтверждения того, что все, собственно, стоит на своих местах. На Невском было совсем плохо. Около полудня, как раз тогда, когда Стази вышла из Дома книги, где царила пустота и можно было спокойно полистать новые издания, она даже не увидела, а ощутила, как вся толпа качнулась к противоположной стороне проспекта, и прошелестел какой-то не то вздох, не то стон. Он ударился о колоннаду и вернулся, пахнув Стази в лицо и грудь горячей волной ужаса. Она зажмурилась, а, открыв глаза, невольно обратила их к небу, успев заметить, что и вся замершая на миг толпа задрала головы в том же направлении.

Высоко в прозрачном, какое бывает в Ленинграде только в июне, небе, где-то над бывшим Министерством внутренних дел, висел в небе огромный крест. Крест был католический, четырехконечный, многие падали на колени и истово крестились среди бела дня и у всех на виду.

Стази прислонилась к парапету моста, заставила себя подумать о чем-то реальном – появилось веселое лицо брата, такое, с каким три дня назад он прощался с ней на Варшавском, – но крест не исчез. Он сиял над городом, безучастный, огромный, словно светящийся изнутри.

– Спасет, спасет, пронесет смертушку, – прошептал старушечий голос слева, но тут же какой-то человек профессорского вида вдруг, как в церкви, потянул с головы белую шляпу и твердо произнес:

– Укрепи, Господи, в испытаниях грядущих.

Впрочем, все это длилось никак не больше минуты, ибо тут же из-за собора появилось несколько конных милиционеров, постовые засвистели, да и просто военные принялись быстро направлять толпу в прежнее русло. Но крест висел, и Стази подумала, а не пошлют ли сейчас сталинских соколов подняться и уничтожить эту провокацию… или знамение.

Она почти бегом рванула подальше от Невского, а когда подняла глаза уже около Красного моста, на небе лишь перламутрово переливалось слабое сияние. И Стази стало страшно.

А ведь еще вчера она презрительно доказывала соседке-старушке, бывшей горничной хозяина дома, что слухи – суть такое же оружие врага, как пушки и бомбы. Саввишна же с жалостью смотрела на нее, утирая края беззубого рта пестреньким платочком.

– И, Станюшка, и чему вас в энтой школе не научат! Да какие ж это слухи, когда вчера весь Князь-Владимир[9] говорил: так и ходит этот мужичок, так и ходит, с могилки на могилку перелетает, а крылушки-то у него радужные, как стклянные…

– Глупости какие, Саввишна! Стеклянные крылья не будут никого держать!

– А его вот держат – на то, значит, воля не наша. Перелетает он, значит, перелетает и приговаривает: бу-бу-бу… А прислушались: запасайте бобы, запасайте гробы, как съешьте бобы, пригодятся гробы! Вот так-то!

– Чушь какая! – неожиданно поддержала Стази вошедшая на кухню еще одна соседка, Налымова. – А вот у нас на работе снова аресты пошли. Да и этнических немцев выкидывают вон из города. А вы – бобы. – Она шваркнула на плиту чайник. – А ты, Станислава, чем с дурой-бабой препираться, вышла бы к Промке[10], там папиросы дают и тянучки.

– И то правда, – поддакнула Саввишна. – Кто ж робенка-то научит теперича, как не мы?

Отец Стази пропал еще в год ее рождения, в двадцать первом, а мать, сотрудник археологического сектора, три дня назад уехала с первым эрмитажным составом.

– Никуда я не пойду и покупать ничего не собираюсь, – отрезала Стази, которую эта возня с продуктами унижала и даже оскорбляла. А хороших сигарет ей вдоволь приносили поклонники…

Но теперь виденье креста залило все и вокруг, и внутри нее самой резким светом, в жестокой прозрачности которого стало ясно: их всех ждет апокалипсис. И берггольцевские стихи, читанные на днях по радио, вдруг обрели плоть и смысл:

Стази подняла глаза: впереди уже сверкала колокольня Благовещенья[11]. И тогда она резко повернулась и побежала обратно. В воздухе стоял запах пота и табака от фабрики, и запах этот вдруг показался ей правильным, нужным и почти родным.

В военкомате запах не исчез, к нему только добавилась хорошая мужская нотка новенькой кожи от скрипящих ремней и портупей. Вверх и вниз бегали измученные серые люди, входили и выходили вооруженные дружинники, сердито заливались телефоны. Всем было явно не до нее. Стази остановилась в холле. У нее еще было время подумать, возможность уйти, но безжалостный свет, открывший ей окружающее и себя, уже отгородил ее от мира прошлого. Она не могла любить советскую власть – но и не любить родину тоже не могла. Она ненавидела большевиков – но была плотью от плоти русских полей и лесов, русской культуры, русской земли… И, видно, чувства эти настолько явно читались на ее открытом, породистом и честном лице, что многие бросали на нее откровенные удивленно-неприязненные взгляды. «Только не дать им закрыть мой свет», – прошептала она и медленно поднялась на второй этаж, где с каменным лицом толкнула дверь кабинета, возле которого никого не было.

Седой военком, не поднимая головы, буркнул, чтобы она вышла вон, но ледяное Стазино молчанье в ответ все же вынудило его оторваться от стола.

– Свободное владение немецким, третий курс филфака. Готова исполнить любую работу, где мои знания будут наиболее полезны.

– Происхождение?

– Из служащих.

– Близкие родственники?

– Отец умер в тридцать первом, мать в эвакуации с Госэрмитажем, брат призван в ВВС.

– Замужем?

– Нет.

Военком хмыкнул и вложил корявый палец в телефонный диск.

– Только я не вашего района, я из Петроградского, но так вышло.

– Без разницы. Канель, Храпов говорит. Тут с немецким… Что? А, ясно, сейчас… Ну-ка, как вас там…

– Станислава Новинская.

– Скажите-ка в трубку по-немецки…

8

Имре Кальман. «Сильва» («Королева чардаша»).

9

Православный храм Святого Благоверного Князя Владимира в Петербурге на Петроградской стороне; известен с 1708 г., архитекторы Земцов, Трезини, Ринальди и Старов.

10

Бытовое название Дворца культуры Промкооперации, архитекторы Левинсон и Мунц, 1931–1938 гг., ныне Дворец культуры им. Ленсовета.

11

Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы и Воздвижения Креста Господня, возведенная неизвестным архитектором на углу Малого проспекта и 9-й линии В. О. в Петербурге в 1750–1765 гг.