Медовая ловушка

Через два с лишним месяца они стали устраивать колоссальные скандалы, чтобы их выпустили. Встревоженные палестинцы связались с Хаббашем, и он разрешил им улететь. Вместе с ними хотел уехать и Гюнтер. Но его не отпустили. И тогда с ним что-то произошло. Он заболел. Это была душевная болезнь.

Нет ничего позорного в депрессии. Это серьезная болезнь, а не помешательство, как многие полагают. Принять одно за другое — это все равно что спутать сердечный приступ с болью в желудке.

Пока не испытаешь сам, что такое депрессия, не поймешь, какие страдания причиняет эта болезнь. Гюнтер быстро сообразил, что рассказывать о своих страданиях бесполезно — это все равно что пытаться описать зубную боль тому, кто никогда не сидел в кресле у дантиста.

У Гюнтера все началось с потери сна. Он попросил дать ему какие-нибудь таблетки. Молодой веселый парень, выполнявший в лагере обязанности врача, притащил из города упаковку тазепама. Это было сильное средство, оно помогло. Он спал, но это был странный сон без сновидений, какой-то ненастоящий. Гюнтер отказался участвовать в тренировках, тупо сидел на занятиях, утром не мог подняться.

Его повезли в город. Врач-палестинец с золотыми зубами, учившийся в Москве, поставил диагноз: у Гюнтера депрессия. Врач прописал ему антидепрессанты.

Депрессия не оставляет никакой надежды, а надежда необходима для того, чтобы вылечиться. Гюнтер каждый день, глядя на листочек с назначениями врача, равнодушно пил таблетки. У него не осталось ни эмоций, ни чувств. Иногда он весь день проводил в постели. Он убедил в себя в безнадежности своего положения и обижался, когда кто-то с ним не соглашался.

В лагере все его сторонились. Только Петра Вагнер заботилась о нем. Она была равнодушна к мужчинам, её тянуло к женщинам. Но Гюнтер все-таки был для неё близким человеком. Он привел её в подполье.

Ради Гюнтера Петра попробовала изменить свою жизнь. Палестинцы выделили им маленький домик. Она перевезла туда Гюнтера, ездила в город за продуктами, готовила ему еду и каждый день упрямо ложилась с ним в постель. У них ничего не получалось. Петра и не рассчитывала получить удовольствие, но надеялась, что Гюнтеру эта терапия поможет.

Говорил он мало. Сидел рядом с ней и слушал её рассказы. Иногда она заставала Гюнтера на кухне. Он стоял, прижавшись лицом к запотевшему стеклу, и во что-то взглядывался. Бог знает, что он там видел.

Она каждый день меняла постельное белье, но ненавидела мыть посуду. Он не мог понять, в чем тут дело, но ничего не спрашивал. Гюнтер ничего не хотел знать.

Рольник приехал его навестить и решил, что они с Петрой неплохо обосновались. В принципе это был хороший повод для того, чтобы выпить. Рольник раздобыл Гюнтеру выпивку, которая была запрещена в лагере. Он привез бутылку в чемоданчике из-под складного автомата. Это была хорошая немецкая водка. Но и пить Гюнтеру тоже не захотелось.

Он валялся на кровати, уткнув лицо в подушку, не брился, не причесывался, мало ел и сильно ослабел. Так продолжалось три месяца, но однажды вечером Гюнтер вдруг встал с кровати, побрился, сменил рубашку и вышел на улицу.

Место, где Петра всегда ставила машину, было пустым. И он стал думать, куда же она могла деться. Иногда она вдруг поздно вечером уезжала в лагерь и возвращалась, когда он уже спал.

А не поехать ли и ему куда-нибудь? Эта мысль пришла к нему вместе с ароматом кофе — он включил кофейник, как только вернулся в дом.

В первый момент он даже не мог вспомнить лицо Петры и понять, каким образом он вообще попал на эту кухню с моющимися обоями в цветочек. Он подышал на оконное стекло и вывел на нем свои инициалы.

Кофе получился крепким и сладким. Он налил себе ещё одну чашку и закурил. Первая после долгого перерыва турецкая сигарета показалась необыкновенно вкусной. Все удовольствия сразу. Гюнтер курил и смотрел в окно. «Иногда бывают дни, когда словно ничего не происходит», — раздраженно подумал он.

Потом он услышал шум подъезжающей машины. Петра вела машину медленно и осторожно. Гюнтер вышел на крыльцо с кофейной чашкой в руках и наблюдал за тем, как она парковалась. Она вылезла из машины с сумкой в руках и удивленно посмотрела на Гюнтера. Волосы у неё были растрепаны.

— Выключи фары, — спокойно сказал Гюнтер.

Она вернулась к машине, открыла дверцу и, встав коленями на сидение, стала искать кнопку. На ней была короткая юбка, и он увидел её ноги.

В сумке, которую привезла Петра, была еда.

— Я купила свежего мяса, лепешки и овощи, — сказала она, — ты совсем отощал. Тебя надо хорошо кормить.

Ночью впервые за эти месяца Гюнтер ощутил себя мужчиной. Он стащил с Петры ночную рубашку и с силой прижался к ней всем телом. Она почувствовала прикосновение горячего и твердого зверя и обняла Гюнтера. Он нежно целовал её в шею и грудь, вдыхал запас её волос. Она гладила его спину и шептала:

— Мой! Ты мой, только мой! Я люблю тебя.

Он вонзился в неё и почти сразу же испытал забытое чувство полного счастья. Она охотно подчинилась мужчине. Обхватила его руками и требовательно прижала к себе. Она двигалась в такт с ним.

Впервые в жизни ей было хорошо с мужчиной. Она, не стесняясь, кричала, и ей становилось все лучше и лучше. Она вся горела, они стали как одно целое, двигаясь в одном им понятном ритме. Она принадлежала ему, а он принадлежал только ей. После долгого воздержания у него все закончилось очень быстро, но для неё это не имело особого значения. Ей было важнее ощущать себя желанной.

Когда Гюнтер заснул, она продолжала тихонько целовать его, уже спящего. Простая мысль пришла ей в голову: если она все-таки способна быть счастливой с мужчиной, то зачем ей вести такую глупую жизнь? Зачем ей этот лагерь, если они могут вернуться в Германию и начать все заново?

Утром она сказала:

— Тебе надо на мне жениться. Мы можем уехать и начать новую жизнь.

Против обыкновения Петра мыла тарелки после завтрака и, не вытирая, ставила их на полку сушиться.

— У могу родить ребенка. Еще не поздно.

Она улыбнулась, словно сказала что-то смешное.

Гюнтер встал и прошел в комнату. Закрыл за собой дверь. Он вытащил из-под кровати дорожную сумку. Она пришла и стояла в дверях, наблюдая за тем, как он укладывает вещи. Вещей было мало.

— Я возвращаюсь в лагерь, — пояснил он.

Она посмотрела на него. Лицо её было спокойным, и он решил, что прощание будет легким.

— Закрой за мной, — сказал он, — я ухожу.

На дно сумки он спрятал бутылку водки. Он уже представил себе, как сделает два больших глотка прежде, чем заведет двигатель. В этот момент Петра подошла к нему и начала вытаскивать из сумки все его пожитки. Ее руки тряслись.

— Сукин ты сын, — сказала она, убирая в шкаф его куртку, свитер, рубашки и джинсы.

Гюнтер посмотрел на нее. Она была слишком некрасива и груба для него. Зачем ему лесбиянка, которая все равно никогда не научится любить мужчину? Он повернулся и вышел. Он взял её машину и уехал. В лагерь к палестинцам он не вернулся, а обосновался где-то в Бейруте.

Петра плакала навзрыд. Кристи была первой, кому она решилась все это выложить. Кристи в состоянии была её понять. Депрессия у Гюнтера прошла, он больше в ней не нуждался. Для неё это был удар. Попытка начать нормальную жизнь не удалась.

Кристи увезла Петру к себе в гостиницу. Три года назад то же самое она сделала из сострадания. На сей раз руководствовалась только интересами дела. Одна из самых опасных в мире террористок готова была выплакаться ей в жилетку. Как же можно было упустить такую возможность?

По дороге Кристи сказала Петре, что устроилась на радио, занимается международной журналистикой, хорошо зарабатывает и очень довольна.

Когда они добрались до Бейрута, была уже ночь. Гостиничный бар, где продавали спиртное, закрылся. Но Кристи позвонила дежурному, и тот прислал официанта с бутылкой виски, льдом и содовой. Дамских напитков у запасливого дежурного не оказалось. В Бейруте по ночам женщины не требуют выпивки. Зато официант притащил большое блюдо с очищенными и нарезанными фруктами.