Страница 8 из 14
— Не волнуйтесь, мистер Тейбер…
— Волноваться? Да ради Бога, я лишь хочу знать…
Но тихо подходит Большая Сестра, смыкает свои пальцы на его руке, парализуя ее до самого плеча.
— Все в порядке, мисс Флинн, — говорит она. — Если мистер Тейбер решил вести себя как ребенок, то с ним и следует так обращаться. Мы пытались быть внимательными и обходительными. Очевидно, это неправильно. Враждебность — вот чем нас благодарят. Можете идти, мистер Тейбер, если не желаете принимать лекарство в таблетках.
— Я только хотел знать…
— Можете идти.
Он уходит ворча, когда она отпускает его руку, и все утро моет уборную, недоумевая по поводу этих капсул. Однажды я сам улизнул с одной такой красненькой под языком, сделав вид, что проглотил ее, а потом в чулане для швабр разломал и рассмотрел.
За какой-то момент, прежде чем она превратилась в белую пыль, я увидел, что это миниатюрный электронный элемент вроде тех, с которыми я был связан в корпусе радиолокационного обнаружения, когда служил в армии: микроскопические проводки, сетки, транзисторы; при контакте с воздухом она должна разлагаться.
Восемь двадцать. Выносят карты и головоломки.
Восемь двадцать пять. Какой-нибудь острый вспоминает, что имел привычку наблюдать за своей сестрой в ванной; трое его соседей по столу бросаются, сбивая друг друга с ног, записать это в журнале.
Восемь тридцать. Дверь отделения открывается, проносятся рысью два техника, от которых пахнет вином. Техники всегда двигаются быстрым шагом или рысью: их всегда так сильно клонит вперед, что они вынуждены переходить на рысь, чтобы не упасть. Их постоянно клонит вперед, и они всегда пахнут так, будто стерилизуют свои инструменты в вине. Проносятся в лабораторию и хлопают дверью, а я продолжаю мести рядом и различаю голоса сквозь яростное зззт-зззт-зззт стали по точильному камню.
— Ну что у нас сегодня в эту чертову рань?
— Одной любопытной варваре нужно вставить внутренний прерыватель любознательности. Она говорит, срочная работа, но я даже не уверен, есть ли у нас такая штуковина на складе.
— Свяжемся с ИБМ, пусть пришлют один. Сейчас проверю у снабженцев…
— Прихвати заодно бутылочку этой чистой пшеничной: чувствую, пока не подлечусь, не смогу установить простейшей детали. A-а, черт с ним, все равно лучше, чем работать в гараже…
Говорят они быстро и неестественно, как в мультиках. Я удаляюсь со шваброй, чтобы не застали подслушивающим.
Двое черных хватают Тейбера в уборной и волокут в матрацную. Одному он въехал по щиколотке. Ревет как бык. Такой беспомощный в их руках, будто стянут черными обручами.
Они швыряют его лицом на матрац. Один садится на голову, другой разрывает брюки сзади и тянет вниз — в обрамлении разорванного салатно-зеленого появляется персиковый зад Тейбера. Он, задыхаясь, посылает проклятия в матрац, а сидящий на его голове черный приговаривает: «Так, миста Тейба, хорошо…» Намазывая вазелин на длинную иглу, к матрацной приближается медсестра, закрывает за собой дверь на несколько секунд, затем сразу выходит, вытирая шприц куском штанов Тейбера. Банку с вазелином оставила в комнате. Прежде чем черный успевает закрыть за ней дверь, вижу, как второй, сидя на голове Тейбера, бумажной салфеткой вытирает с него пот. Они остаются там долго; наконец дверь открывается, они несут Тейбера через коридор в лабораторию. Теперь его зеленое содрано полностью и он завернут во влажную простыню…
Девять часов. Молодые больничные врачи, все коротко остриженные и с кожаными локтями, расспрашивают острых, чем те занимались, когда были мальчиками. Большой Сестре эта молодежь кажется подозрительной, и те пятьдесят минут, что они здесь находятся, — тяжелое испытание для нее. Пока они здесь, ритм работы нарушается. Она хмурится и делает пометки, чтобы проверить личные дела молодых людей: нет ли каких нарушений дорожных правил и тому подобное.
Девять пятьдесят. Врачи уходят, машина вновь продолжает ровно гудеть. Медсестра наблюдает за дневной комнатой из своего стеклянного ящика, картина перед ней снова приобретает железную четкость очертаний — ровное, упорядоченное движение мультфильма.
На каталке вывозят Тейбера.
— Пришлось сделать еще один укол, когда он начал приходить в себя после пункции, — сообщает ей техник. — Как вы думаете, может, раз уж мы за него взялись, заберем его в Главный корпус и попробуем попилить на ЭШТ, и сэконал сэкономим?
— Отличная мысль. И хорошо бы потом отправить его на энцефалограф проверить голову: вдруг потребуется работа на мозге?
Техники несутся рысью, толкая впереди коляску с больным, словно человечки из мультиков или марионетки, механические марионетки из кукольных спектаклей о Панче и Джуди, в которых считается смешным, когда куклу избивает дьявол или проглатывает вместе с головой улыбающийся крокодил…
Десять часов. Приносят почту. Иногда конверт надорван..
Десять тридцать. Является тип из службы по связям с общественностью в сопровождении дамского клуба. Всплескивает руками у двери:
— Привет, ребята. Не пугайтесь, не пугайтесь… оглянитесь вокруг, девушки… как чисто, светло! Это мисс Вредчет. Я выбрал это отделение, потому что это ее отделение. Она, девушки, точно как мать. Не в смысле возраста, ну, вы меня понимаете.
Воротник рубашки у Связей с общественностью настолько тесен, что, когда он смеется, лицо его распухает, а смеется он — не знаю над чем — почти все время тонким быстрым смехом, как будто хочет остановиться, но не может. Лицо распухает, багровеет, не лицо, а шар с нарисованными чертами. Волос нет не только на лице, но и на голове почти чисто; кажется, что он их когда-то приклеил, но они сползли ему за манжеты, в карман рубашки, за воротник. Вот почему, наверное, у него такой тугой воротничок — чтобы волосы туда больше не сыпались.
Может, поэтому он так много смеется — они все равно туда попадают.
Он водит экскурсии для серьезных женщин в ярких пиджаках клуба, которые кивают головами, когда он подчеркивает, как все изменилось за последние годы. Он показывает телевизор, большие кожаные кресла, гигиеничные фонтанчики для питья; потом они все идут пить кофе на медсестринский пост. Иногда он бывает один, стоит посреди дневной комнаты и всплескивает руками (слышно, что они влажные), всплеснет два-три раза, пока они не слипнутся, держит их, будто молится, под одним из своих подбородков и вдруг начинает кружиться. Кружится, кружится посреди комнаты, дико и безумно глядит на телевизор, новые картины на стенах, на гигиеничный фонтанчик для питья. И смеется.
То, что он видит, кажется ему настолько смешным, что он никогда не делится об этом с нами. А мне смешно, что он кружится и кружится, будто кукла-неваляшка: наклонишь ее, но утяжеленное дно сразу возвращает ее назад, она снова вертится. И никогда я не видел, чтобы он смотрел людям в глаза…
Десять сорок, сорок пять, пятьдесят. Больные курсируют туда-сюда на ЭТ, ТТ или ФТ, в какие-то подозрительные комнатушки, где стены никогда не бывают одного размера, как и полы на одном уровне. Механизмы, шум которых слышен вокруг, работают устойчиво на полных оборотах.
Отделение гудит, будто текстильная фабрика, — я знаю, я слышал однажды, когда наша футбольная команда играла со средней школой в Калифорнии. Тот спортивный сезон оказался удачным, и наши спонсоры так возгордились и увлеклись, что отправили нас в Калифорнию на матч с местной школьной командой. В городе нам нужно было побывать на каком-нибудь предприятии. Наш тренер любил доказывать, что спорт развивает не только мускулатуру; так, например, путешествуя, человек накапливает определенные знания, поэтому в каждой поездке перед игрой он загонял команду на молокозавод, свеклоферму или консервный завод. В Калифорнии это была текстильная фабрика. Когда нас туда повели, большинство наших не стали утруждать себя тщательным осмотром, глянули кое-что и вернулись в автобус коротать время за какой-нибудь игрой на чемоданах, а я остался стоять в уголке, чтобы не мешать негритянкам, снующим в проходах между станками. Фабрика и все это гудение, грохот, стрекочущие машины и люди, дергающиеся в каком-то жутком общем ритме, нагнали на меня странную дремоту. Поэтому я остался, а еще потому, что вспомнил, как мужчины из нашего племени в самые последние дни покидали деревню. Они шли на строительство плотины работать на камнедробилке — бешеный ритм, загипнотизированные однообразием люди…