Деды

Гатчинские гости были одеты совершенно по-прусски: в коротких мундирах с лацканами и в черных штиблетах; на гренадерах[50] красовались медные шапки[51], а на мушкетерах[52] маленькие треугольные шляпы. Офицеры, большей частью безвестные и бедные дворяне, из бывших морских батальонов, шли на своих местах, держа по форме красивые эспонтоны[53], что для гвардейского развода казалось и смешно, и педантично. Одеты они были все в поношенные и потертые мундиры темно-зеленого цвета, явно перекрашенные, в видах экономии, из разноцветных сукон – обстоятельство, опять-таки служившее бесконечным поводом к насмешкам и колким замечаниям.

– Батюшки! Да какие ж они пегие, полинялые, оголтелые, куцые! – трунили между собой блестящие гвардейские щеголи.

Император меж тем в восторге любовался на свое «модельное войско», шесть батальонов которого с необыкновенной стройностью входили в «алиниеман»[54] на Дворцовой площади. Когда же они выстроились в безукоризненно чистую, строгую линию, государь обратился к ним с речью.

– Благодарю вас, мои друзья! – сказал он с заметно теплым чувством. – Благодарю за верную вашу мне службу, и в награду за оную вы поступаете в гвардию, а господа офицеры чин в чин.

Долгие и восторженные «ура» гатчинцев были ответом на приветливое слово государя. Затем их знамена понесли во дворец, и весь гвардейский развод отдавал им воинскую честь обычным образом. Император был необычайно доволен измайловцами за их быструю науку, обнял великого князя Константина, благодарил офицеров, а нижним чинам пожаловал по фунту[55] рыбы. Затем, поставив вообще всем присутствовавшим гвардейцам своих гатчинцев как образец, которому должно подражать, по возможности, близко, государь милостиво пригласил всех без исключения генералов, гвардии, армии и флота штаб– и обер-офицеров, даже до последнего инвалидного[56] прапорщика, – пожаловать к нему во дворец к водке и закуске.

Так окончилось это утро, достопамятное для старой екатерининской гвардии.

III. Опальный

Почти на полпути между Москвой и Коломной, верст[57] двенадцать в сторону от большого тракта, стояла небольшая помещичья усадьба Любимка, принадлежавшая отставному генерал-майору графу Илие Дмитриевичу Харитонову-Трофимьеву. Летом это был прелестный и благодатный уголок, совсем заброшенный и запрятанный среди березовых, ольховых и сосновых рощ, которые, окружая его со всех сторон, ревниво и тихо оберегали мир, покои и уединение всеми забытого приюта. И точно, в течение долгих годов Екатерининского царствования, усадьба Любимка оставалась в полном забвении. Редко кто из соседей помещиков заедет, бывало, отдать решпект[58] обывателю Любимки, да и то заезды эти по большей части делались словно бы крадучись, исподтишка, с опаской, как бы не проведали, как бы не дознались да не донесли, часом, в подобающее место… Полицейский пристав[59], которому поручено было наблюдение за образом жизни, мнениями и поведением любимковского обитателя, каждый месяц аккуратнейшим образом являлся к нему в усадьбу, причем старый дворецкий[60] Аникеич принимал его в барской конторе, поил чайком и наливками, снаряжал особую подводу, которую нагружали из господских кладовых и амбаров всякой живностью и припасами вроде битых гусей и кур, свиного окорока, лукошка яиц, корца[61] меду, четверика[62] муки, меры круп, масла и проч. и проч.

Полицейский пристав, получив детишкам на молочишко, угощенный по горло и ублагодушествованный, расставался приятельски со старым Аникеичем и, не видав в глаза того, за коим был приставлен, убирался восвояси, отягченный его щедрыми дарами и мечтая, что вот, даст Бог, на будущий месяц, коли доживу, опять на 3-е число буду к явятельному[63] милостивцу за получением законоположенного.

Так шли многие и многие годы…

Один, забытый в Петербурге, забытый и окрест себя, ничего, кроме смерти, не ожидая в будущем и ничего ни от кого не желая, кроме полного покоя, в каком-то гордом смирении, спокойно и твердо коротал свои старческие дни в уединенной усадьбе граф Илия Харитонов-Трофимьев… А было время, что и он играл свою видную роль и в армии, и при дворе Елизаветы, и при Петре III; но это было давно… Было да сплыло, и сплыло так, что не только сверстники и завистники графа успели давно уже простить ему его успехи, забыть ему его прошлое, но даже он и сам простил им их козни и интриги и успел забыть все минувшее и сделался вполне равнодушен как к своим былым успехам, так и к былым завистникам.

В известном перевороте 29 июня 1762 года[64] он не принял ни малейшего участия, открыто порицал Орловых и остался верен памяти Петра III.

– Он хотя и немец по духу, но, несомнительно, человек честный и благожелательный ко всем российским сословиям, – говорил о Петре граф Илия, споря с Григорием Орловым на другой или на третий день после переворота. – И для того мне, – прибавил он, – как тоже честному человеку, не подобает нарочито смутьянить и играть моим верноподданством.

Граф Илия, однако же, силой вещей вынужден был подчиниться новому порядку, но принял присягу не ранее, как воочию увидев мертвого императора, привезенного для погребения в Александро-Невскую лавру.

– Не лицу присягаю, присягаю престолу российскому… C'est le principe, mon cher! C'est une autre chose![65] – неосторожно выразился он при этом одному из своих приятелей, и слова «крутого» графа в тот же день были доведены до сведения кого следовало.

С этой минуты его оставили в тени. Ни на одном из торжественных придворных праздников не было видно в числе приглашенных гостей статной и мужественной фигуры графа Харитонова-Трофимьева, равно как и в длинных списках наград и пожалований орденами, чинами, титулами и крестьянами тщетно кто-нибудь стал бы доискиваться его имени. И так продолжалось с ним во все блестящее царствование Екатерины.

Наследник престола Павел Петрович еще в детстве своем случайно как-то зазнал[66] графа Илию. Однажды даже пригласил он его к столу, на свою особую половину, и граф Илия обедал с наследником в обществе воспитателей его, графа Панина и Порошина, и в течение обеда много утешал царственного отрока своими занимательными и поучительными рассказами о физике, химии и о воинском устройстве многоразличных европейских армий. Но когда об этом «дошло до сведения», то граф Панин в тот же вечер деликатно «получил на замечание», и с тех пор Харитонов-Трофимьев уже не обедывал с наследником престола.

Впоследствии тому же самому наследнику, когда он уже был взрослым и женатым человеком, граф Илия имел случай оказать некоторую услугу. В один из своих приездов в Петербург (постоянно он жил у себя в усадьбе, но въезд в столицу, по силе нужности, формально воспрещен ему не был) узнал он, что Павел Петрович временно стеснен в средствах, но не решается просить у императрицы, так как однажды встретил уже полный отказ в подобной своей просьбе.

50

Гренадéры – отборные пехотные и кавалерийские части (фр.).

51

Как ныне у лейб-гвардии Павловского полка. (Здесь и далее автор имеет в виду начало 1870-х гг. – Ред.)

52

Мушкетёр – солдат, вооруженный мушкетом, старинным ружьем крупного калибра с фитильным замком (фр.).

53

Эспонтóн – маленькая пика, которую носили офицеры (фр.).

54

Али́ниеман – площадь для парада (нем.).

55

Фунт – старая русская мера веса, равная 409,5 г.

56

Инвали́дный – от инвали́д – здесь: отслуживший воин, неспособный к службе в связи с увечьем, ранами, дряхлостью (лат.).

57

Верстá – старая русская мера длины, равная 1,07 км.

58

Решпéкт – привет (фр.).

59

При́став – должностное лицо в полиции, приставленное для надзора за кем-либо.

60

Дворéцкий – служитель в барском доме, управляющий хозяйством. Дворецкий – служитель в барском доме, управляющий хозяйством.

61

Корéц – ковш.

62

Четвери́к – старая мера веса сыпучих продуктов, равная 26,24 л.

63

Явя́тельный – действительный.

64

Переворот 29 июня 1762 года. – В этот день Екатерина II пришла к власти, свергнув с престола с помощью гвардии своего супруга, императора Петра III.

65

Это принцип, мой дорогой! Это – другое дело! (фр.)

66

Зазнáть – познакомиться.