Черемша

— Это ты? — без обиды, пожалуй, даже обрадованно воскликнул парень. Погрозил пальцем: — Всё-таки не утерпела, замазала себя на плакате!

— А ты что, пришёл прорабатывать?

— Нет, — серьёзно сказал парень. — Прорабатывать вас незачем, говорят, вы норму сегодня перекрыли. А пришли мы к вам от имени парткома побеседовать. Вон с товарищем Слетко.

— Ну, ну, — сказала Фроська. — Побеседуйте, а мы послушаем.

Она по-новому приглядывалась к парию. На вид неказистый (уж больно долговязый), но незлобив, незлопамятен — это хорошо, Она таких людей встречала: нашумит, накричит, да тут же и забудет. Правда, обычно такие и дело до конца не доводят, упрямства, характера не хватает. Вот Коля-председатель, тот другой человек. За что возьмётся — не отступит. И шуму лишнего нагонять — это тоже не в его манере. Может, спросить у него про Николая: где запропастился, запропал? Неудобно. Ещё расспрашивать начнёт, откуда и почему такой интерес?

— А кто этот напарник? — Фроська кивнула в сторону сидящего у кустарников на камне мужчины в засаленной кожаной кепке. — Начальник какой?

— Механик из мехцеха. Земляк вашей бригадирши, тоже из Харькова. Заместитель секретаря парткома товарища Денисова. Ну ты Денисова, наверно, ещё не знаешь.

— Как это не знаю? — строго поглядела Фроська. — Мы с ним лично за руку здороваемся-прощаемся. Он мужик вежливый, уважительный. Не чета другим некоторым…

Намёк произвёл впечатление. Парень вовсе разулыбался, даже местечко для Фроськи предложил самолично подыскать, однако она живо турнула доброхота.

— Сама найду! Вот рядом с девчатами сяду. А ты иди к своему механику — вишь тебя зовёт-требует.

Крепыш-механик внушал ей уважение. Она с первого дня присматривалась к мехцеху, откуда доносился машинный грохот и дребезг. Фроська побаивалась машин, а на людей, работавших с машинами, всегда смотрела с почтением, тщательно скрытой завистью. Она считала, что это должны быть какие-то особые — крепкие и умные люди.

Механик начал бойко, уверенно, громко. Говорил короткими фразами, будто валежник рубил. Вроде бы два-три слова — чего тут не понять? А Фроська не понимала. Слушала внимательно, смотрела, как бодро оратор вскидывал руку, рубил наотмашь — всё это нравилось, а о чём он говорил, что доказывал — было непонятно. Половина слов заковыристых, научных, а ещё половина — украинских. Вот и поди разберись.

Впрочем, она не особенно и прислушивалась. Усталость брала своё, уютно сиделось на тёплом камне. Неожиданно девушки возмущённо загалдели, кто-то выкрикнул с места резкое слово. Фроська встрепенулась, спросила у Оксаны:

— Чего это они?

— Чего, чего! Сама не слышишь, что ли? Слетко говорит, что вредители есть на плотине. Надо нам смотреть в оба.

— Вредители? — ужаснулась Фроська. — Это кто же такие?

— Враги наши, вот кто. Экскаватор, говорят, взорвали. Да не мешай ты, Фрося! Сама слушай.

Ну теперь уж Фроська стала слушать! И понимать начала (правду говорят: когда захочешь — и немого поймёшь!) Хорошо выступал механик, задиристо. Фашистам-капиталистам надавал по первое число: зарятся на чужое, войну против Советской страны готовят. И тайных врагов на наши мирные стройки забрасывают. (Неужто и в Черемшу закинули, ироды окаянные?)

Фроська слушала внимательно, заворожённо, и ей вдруг постепенно открывалась какая-то новая, очень просторная даль, в которой виделось многое, незаметное раньше, а главное, в ней собиралось в тугой узел всё: вчерашнее, сегодняшнее и даже будущее из её, Фроськи-ной, жизни. И всё разрозненное, случайное, на первый взгляд, приобретало строгий смысл, объяснимость и разумную последовательность.

Пока ещё смутно, но она уже начинала понимать, что между ней самой и этими притихшими черноглазыми девчатами, между плотиной и далёким Харьковом существует невидимая, но прочная связь, а за этой связью — породившая её грозная и неумолимая по своей требовательности причина: приближение войны.

Подумав об этом, Фроська тяжело перевела дыхание и, оглянувшись вокруг, устыдилась, неожиданно вспомнив свои догадки и предположения насчёт причин приезда в Черемшу Оксаниной бригады. Они показались теперь мелочными, зряшными.

И ещё она подумала насчёт рабочей спешки: может, от этого и вся торопливость происходит? Как вон бывает на покосе в предгрозье, когда сено гребут. Бегом бегают, сил не жалеют, себя не берегут — опоздаешь перед дождём, пиши пропало: весь труд покосный насмарку пойдёт.

Механик теперь говорил уже сидя. Взобрался чуть повыше на замшелый гранитный уступ, свесил ноги в парусиновых сапогах, курил папироску. Надо полагать, речь свою он закончил, а сейчас размышлял, вроде бы раздумывал вслух: они тут все были свои, старые приятели-знакомцы, и дела предстояло решать житейские, с кладкой бетона связанные, с тачками, с потной беготнёй по деревянным мосткам.

Фроська удивлялась: ловко он к бетонной кладке подвёл! И всё разумно, потому что в жизни так оно и есть: одно из другого проистекает, большое из малого складывается, как речка из лесных родников. И то, что про житейские дела стал говорить без крика, по-простому — тоже хорошо. Тут сразу с разбегу не решишь — советоваться надо.

Тридцать тачек за смену — ничего себе загнул парень! А девчата молчат, притихли. Только Оксана не выдержала, крикнула:

— Одной силой не возьмёшь!

Верно, подумала Фроська, двадцать пять — предел на такой жарище. Чего-то придумывать надо, соображать…

Стали вразнобой говорить про мостки — самое больное место на транспортировке бетона. Выщерблены, плохо залатаны, поворотные места без страховочных бортиков: сколько уж тачек перевернули… Надо большинство плах менять, солидный ремонт делать. А плотников не затянешь — магарыч требуют.

— Цэ зробымо! — уверенно сказал механик Слетко. — Завтра на свитанку прийдем с мехцеховскими хлопцами. Сделаем до начала вашей смены.

Фроська всё это восприняла скептически: ну отремонтируют мостки, пусть даже новые плахи положат, а какая выгода? Быстрее дело вряд ли пойдёт, ежели опять придётся в очереди торчать у разливочной. Как они не понимают этого?

Нет, оказывается, понимали. Решив с мостками, бригадирша взялась и за разливочную: надо переоборудовать бетоноприемник, сделать три-четыре выпускных створки. Чтобы на каждую пустую тачку замесы получать сразу, без очереди.

Долго ещё галдели, прикидывали и подсчитывали. В конце решили: завтра с утра заступать на "стахановскую вахту". С красным лозунгом, который напишет киномеханик Степан (утренний Фроськин знакомец).

В посёлок возвращались с песней. По логам ползли вечерние сумерки, голоса звучали чисто и гулко, песня улетала к придорожным скалам, переламывалась там, множилась, уходила далеко, постепенно набухая трубным органным звучанием.

За мостом уже, перед барачным крыльцом Фроська случайно услыхала, как, прощаясь, Оксана-бригадирша сказала долговязому художнику-киномеханику:

— Спасибо за помощь, Степан! Ты нас выручил. Крыса твоя здорово сработала.

— Не за что, — сказал парень. — Я рисовал по твоему проекту, Только и всего.

Фроська не сразу сообразила. А когда поняла, что означает слово "проект", задохнулась от негодования. Так вот почему нарисовал её такой похожей верзила-киномеханик, с которым они впервые повстречались только сегодня! Ну и Оксана, ну хитрюга — лиса рыжая…

Пока раздумывала, бригадирша куда-то пропала. А уж потом искать её было некогда: Фроська и без того опаздывала в ликбез.

Глава 18

Бикфордов шнур не давал покоя следователю Матюхину. Он просидел над ним несколько часов, вперив напряжённый взгляд, словно старался загипнотизировать обгоревший, задымлённый обрывок. Это был обыкновенный кусок шнура, длиной с карандаш или столовую вилку, жёлтый, с чёрными прожилками, с выгоревшей пороховой мякотью. Словом, отработанный и отброшенный взрывной волной запал.

Дело в том, что кусок шнура являлся единственным, но зато красноречивым, просто кричащим, свидетельством тому, что в скальном карьере строительства была совершена диверсия. Именно диверсия, а не случайное происшествие.