Черемша

— И так сожрут, — усмехнулась она, поправляя проволоку, которой была прикручена вилка.

— Кто сожрёт?

— Те, для кого ловила.

Гошке пришла неожиданная мысль; чего он, в самом деле, робеет? Было раньше — так то другое дело, Теперь перед ним взрослая женщина, как говорят на селе, "чужая тётка", модная обитательница терема-теремка, жена того самого немца, который чуть не своротил ему скулу, Зачем пресмыкаться-то, с какой стати?

Закурив цигарку, Гошка картинно пустил дым. Насмешливо сказал:

— Эх-ма, "тёткина беда"… Однако скоро сделаю тебя вдовой. Будешь куковать-горевать.

— Чо бурмасишь-то, Полторанин? — усмехнулась Грунька. — Небось опять выпимши?

— Тверёзый я, Груня. Покуда тверёзый. А вот как напьюсь, возьму ружьё и твоего фашиста застрелю двумя пулями. Для верности.

— Ну и что ж, — сказала Грунька. — Посадят тебя.

— Не, не посадят. Кто узнает? Я ведь издали стрельну: из кустов, к примеру, или из пихтача. Стреляю я метко, ты знаешь. А потом ищи-свищи.

— Я скажу.

— Не скажешь. Любишь меня, поди.

Гошка пыхтел цигаркой, похохатывал: а чего ему бояться — разговор без свидетелей. Пускай она пужается за своего лысого супружника. Позарилась на деньги, стало быть, живи в беспокойстве. Деньги счёт любят, а также охрану и заботу.

Грунька отвернулась и будто смотрела вдаль куда-то, в речные верховья на скалы. А плечи вздрагивали, тряслись мелкой дрожью — она, никак, плакала? Гошка по-настоящему испугался, оторопел. Потом бросил рыбу и, прямо в сапогах, прыгнул с берега в воду. Тронул Груньку за руку, пытался заглянуть в лицо — она упрямо отворачивалась.

— Груня, да что ты, ей-право! Я пошутил. Нужен мне твой немец, вались он в медвежью яму. Живите вы, ради бога, мне-то что? Я сам по себе. Скоро вот в армию уйду, всё забудется.

Неожиданно Грунька выпрямилась, шагнула и привалилась к его плечу, потом сползла на грудь, обмякла, повисла, сцепив руки на Гошкиной шее. Ревела в голос. Волосы её пахли тонким, приятным, светлым каким-то запахом, мокрые ресницы щекотали висок. Он стал целовать её неумело и неуклюже, как когда-то в смородиннике под скалой, потом поднял на руки и вынес на берег…

— Ну и слава богу, — сказала Грунька, когда они, полчаса спустя, снова вышли на прибрежную поляну. — Всё равно я сама бы пришла к тебе. Рано или поздно. Теперь — как камень с души свалился.

— А дальше что? — прижмурился Гошка.

— Не станем загадывать, Гоша, будем ждать друг дружку.

По задворкам да по кустам? — усмехнулся Гошка. И как это у неё всё получается складно, разумно, будто в расписании. Теперь ей, видите ли, легче. А ему? Пока ему было радостно, но радость эта выглядела тревожной, в чём-то грустной даже. А что будет потом: завтра, послезавтра?

Впрочем, он тоже не любил загадывать. Да и не смог бы представить себе завтрашний день, по крайней мере, сейчас. Он был совершенно сбит с толку, ошарашен случившимся, не мог понять: как всё произошло?

— Ты хоть скажи, как оказалась здесь? — спросил он, рассеянно протирая глаза.

Тут-то и разъяснилось замысловатое слово "пикник", звучащее мышиным писком. Грунька, оказывается, уже разбиралась в нём — на то и инженерша. У мужиков пьянка так и называется пьянкой, а у начальства — "пикник". На лоне природы, у воды, чтобы было чем стопку запить или при случае голову сунуть для протрезвления.

— Чудно! — рассмеялся Гошка. — А я думал стройучасток или машина какая. Уж лучше называли бы "пить-ник" — оно понятнее. Где он у вас, этот самый пикник?

— А вон туда дальше по дороге. За поворотом, под кедром. Спервоначалу-то выпивали да разговаривали, потом уснули все. А я острогу сделала и сюда. Ты, Гоша, не сворачивай, проезжай лучше мимо.

— Это почему?

— Там мой Гансик непутёвый. Что-то нонче он сердитый, злой — водки много выпил. Как бы опять не набросился.

— Плевал я на него, — сказал Гошка. — А сунется, так плёткой отхлестаю. Прямо по лысине (уж очень он не любил лысин: и как это терпят девки лысых мужиков?)

Он вскочил в седло и направил Кумека через брод. Помахал Груньке с другого берега и подумал, что непременно, назло всем, заедет сейчас на "пикник", чтобы посмотреть на пьяное начальство. И поглядеть в лицо этого рыжего "Гансика", подмигнуть ему: ну что, спесивый молодожён, выкусил? Да и себя показать, кстати, вот он я, Гошка Полторанин, живой и невредимый, при боевом задоре — так что ещё повоюем и посмотрим кто кого.

И ещё Гошка подумал, что вся эта канитель с Грунькой, эти слёзы, поцелуи, недавняя любовь в кустах — зряшное дело. Всерьёз он о Груньке никогда и не помышлял, женихаться не собирался. Затеяла-то всё она, ну пускай так и будет, ежели ей нравится. А ему что?

В то же время в чём-то он сомневался, что-то мешало ему вернуться к обычному беспричинному благодушию. Возникшая на берегу опасливая радость не покидала, сидела с ним в седле, и ему самому не хотелось с ней расставаться. Он будто вёз сейчас с собой очень приятный и очень хрупкий подарок, боялся растрясти его и потому поминутно оглядывался: далеко ли благополучно отъехал?

Иногда ему хотелось повернуть коня, опять увидеть слепящий разлив плёса, нагретые солнцем каменные россыпи на том берегу и нарядную Груньку, спросить у неё, серьёзно спросить без подначки: может, не стоило ему вручать этот беспокойный подарок, может, она как следует не подумала?

Нет, сделанное не переделаешь… Да и верно говорит дед Липат: всё на этом свете происходит к лучшему.

Солнце набрало полдень. Разомлела тайга, упарилась, сонливо притихла, придавленная густым и сладким духом испарений. Поникли лепестки шиповника, свесились жёлтые пуговки жарков. Только по-прежнему бодро таращились на солнце голубые цикорки, гордо пламенели на скалах лозинки чагыр-гая да торчали в траве ядовитые метёлки чемерицы.

За "поворотом на опушке кедрача Гошка увидел лёгкую телегу — ходки, подальше пощипывал траву гривастый вороной Казбек — выездной жеребец начальства. Под старым разлапистым кедром висели на сучьях какие-то сумки и охотничья двустволка — надо полагать, это и было место пикника. Неужто и вправду пьют водку в такую жарищу? Обалдеть можно…

Впрочем, людей не видно. Может, спят или по косогору шастают. Правда, сейчас в тайге ничего не найдёшь: ни ягод, ни грибов, ни дичи — макушка лета. Да ведь городской народ шебутной, бестолковый — им бы лишь траву топтать, и то радость.

Гошка тронул поводья, решил проехать мимо, но тут заржал Казбек — злобно, с угрожающим вызовом, почуял на дороге мерина. Тотчас же из кедрового подлеска вышли двое: инженер Шилов в ослепительно белой рубашке и завкон Корытин в майке. Гошка впервые видел его раздетым и присвистнул от удивления — до того волосатый был завкон (казалось, голубую майку нацепили на чёрного недостриженного барана)!

Завкон заметно пошатывался, а Шилов выглядел свежее, но тоже под хорошим газом. Оба откровенно обрадовались, увидев верхового. (Наверно, обрыдло пить-то на пару. Осточертело, подумал Гошка).

Корытин жмурился, крутил лохматой башкой и всё таращился на Кумека (на Гошку он и не поглядел).

— Что-то я не узнаю… никак не признаю эту лошадину. Кто такая? Чья?

— Моя, — сказал Гошка. — Законно закреплённая.

— А, это ты, брандахлыст! — удивился завкон, узнав на коне Гошку. — Ну, слезай, выпьем по одной, хоть ты и стервец отпетый.

И пошёл в кедрач наливать стаканы. Этим временем инженер Шилов обошёл вокруг Кумека, попытался потрепать его за гриву, однако мерин норовисто дёрнулся и едва не цапнул начальника за руку.

— Ты кто? Гонец? — спросил Шилов.

— Нет, я проезжий, — сказал Гошка. — Еду на Старое Зимовье.

— Ну всё равно слезай, — приказал начальник. — Хочу выпить с русским человеком. Немцы для этого не годятся — слабы. Вон он валяется под кустом. Облевался и дрыхнет. Юберменш задрыпанный.

Гошка слез с коня, отвёл его в тень под деревья, но разгружать, снимать торбы не стал — он не собирался здесь задерживаться. Опрокинул стакан — и дальше. Да и опасно с начальством якшаться, не то потом придётся жалеть. Дело известное.