Черемша

— А ты где шляешься всю ночь, шалава беспутная?! Я ведь видела: топчан-то твой пустой. Натворила, поди, чего, вот и комиссию за собой приволокла.

— Чего мелешь-то, Ипатьевна? — спокойно сказала Фроська. — Опомнись. А то ведь я рассердиться могу. И не погляжу, что ты старуха.

Фроська повернулась, вышла из каморки, громко хлопнула дверью: "Ведьма трусливая"… Бросила торбу под свой топчан, сняла платье, надела рабочие штаны, майку и пошла на речку умываться.

На берегу, прежде чем расстревожить стеклянный блеск заводи, Фроська по давней монастырской привычке с минуту разглядывала своё отражение в воде. Вспомнила, как бегали они по утрам к Раскатихе вдвоём с подружкой веснушчатой Улькой (покойница, царствие ей небесное!) и как расчёсывали тугие косы, глядясь в таинственную серебряную глубь омута — зеркал в обители не держали, мать Авдотьи считала за великий грех "любование" собой.

С тревожным удивлением вглядывалась Фроська в своё лицо: оно показалось ей каким-то чужим, похудевшим, постаревшим и очень красивым. Будто строгая зрелая женщина пристально и вопрошающе глядела на неё с искристого песчаного дна. Хмурила брови: "А понимаешь ли ты, Фроська, что произошло с тобой сегодня на рассвете?"

— Понимаю… — она вздохнула, украдкой перекрестилась и с досадой, решительно зачерпнула пригоршнями студёную воду, плеснула в лицо. Потом сбросила майку, охая от колючих ледяных брызг, умылась до пояса. Сразу взбодрилась, повеселела.

У барачного крыльца прохаживалась комиссия: усатый парторг и прораб Брюквин, вокруг них хорохорилась, мельтешила рукавами нового цветастого платья комендантша Ипатьевна. Ишь ты, как она им зубы заговаривает! — усмехнулась Фроська. А ведь наврёт с три короба, да ещё забожится. Тоже праведница на киселе!

Барак просыпался, в распахнутых окнах мелькали девичьи фигуры. Тесной стайкой, в одинаковых лиловых майках, к реке бежала Оксанина бригада. Все черноволосые, а бригадирша впереди — огненно-рыжая. Выстроились на берегу, принялись враз размахивать руками, приседать, подпрыгивать, кланяться — ни дать, ни взять, будто дикари у поганого идолища.

— Фрося! — крикнула бригадирша. — Иди с нами зарядку делать!

— Да ну вас к лешему, — отмахнулась Фроська. Придумают же люди чёрт-те что, лишь бы покрасоваться, выставить себя. Впереди вон целый день, с тачками по плахам мотаться, тут бы силы беречь надобно, а они ногами дрыгают, выхваляются. Какой прок от этого? Вот студёной водичкой сполоснуться — это благое дело.

Умывались девчата тоже вместе. Смеялись, визжали, брызгая друг друга водой, перебрасывались какими-то певучими, иногда вовсе непонятными словами: "бахания", "струмок", "безглуздье". Всем им Фроська втайне завидовала: хорошо у них — всё ясно и понятно, всё устроено и всё благополучно. Оттого у людей и на душе весело.

А у неё — беспросветность, морок, как в ненастный день. Словно бы взялась везти тяжело гружёный воз: в лямки впряглась, и сила, вроде, есть и с места уже тронулась, а вот куда везти — неизвестно. И зачем везти — тоже непонятно.

Вспомнила суматошный вчерашний день, бесконечное тарахтение бетономешалок, вспомнила ватагу разъярённых девок и огорчённо плюнула: а ну как и сегодня опять такая же круговерть повторится? Может, подойти сейчас к грудастой Оксане да попроситься в её бригаду? Неудобно, нехорошо… Скажет: когда предлагали — отказалась, а теперь сама просишься. Да и девчата-"хохлушки" засмеют — народ занозистый, языкатый. К ним на поклон не ходи, палец в рот не клади.

Не место тут для такого разговора и не время. Лучше подождать другого случая, чтобы поговорить с Оксаной с глазу на глаз, без свидетелей. Откажет — так и знать никто не будет.

В конце концов, на бетонорастворном узле не так уж плохо. Только надо как следует разобраться с этими проклятыми замесами, чтобы знать, сколько чего засыпать. А работа, она везде работа. Были бы руки да ноги — остальное само приложится. Тачка или шифельная лопата — какая разница?

Оксана Третьяк сама подошла к Фроське. Вытирая полотенцем загорелую шею, хитровато прищурилась:

— Ну, как тебе спалось?

— А ничего, — сказала Фроська. — Сны видела разные.

— Уж очень ты ворочалась. Наверно, плохие сны?

— Нет, не угадала. Наоборот — хорошие.

— И про любовь? — Оксана дружески усмехнулась.

— А как же, и про любовь тоже. Говорю — разные.

— Это хорошо. А вот тапочки резиновые ты зря под мой топчан поставила. Я же тебе их подарила.

— То случайно. Я в темноте топчаны перепутала.

— Тогда понятно.

Оксанины девчата, заканчивая умываться, ревниво и внимательно прислушивались, как будто разговор их страшно интересовал. Во всяком случае, здесь чувствовалось больше, чем простое девичье любопытство. Фроське подумалось, что у них в бригаде наверняка о ней уже говорили, и скорее всего — вчера вечером, когда её допоздна не было в общежитии.

Они вот с бригадиршей сейчас ничего ровным счётом не выяснили. Ни Оксана, ни она так и не затронули того главного, что их обеих интересовало по-настоящему и чего, очевидно, ожидали услышать черноглазые "хохлушки-харкивянки".

Уже по дороге к бараку, поотстав от своих, бригадирша слегка хлопнула Фроську по обнажённому плечу:

— Обижаешься на меня?

— За что?

— Ну за то, что мы вчера на плотине не вступились за тебя. Признайся: дуешься?

— Немного есть…

— Занятная ты девка… А я ведь, знаешь, нарочно не стала вмешиваться. И девчатам своим запретила. Они хотели было на твою защиту встать. Я сказала: не надо.

Испугалась, что ли?

— Нет. В обиду мы бы тебя всё равно не дали. А вот вмешиваться прежде времени было нельзя. Не тот ты человек — ты бы тогда так ничего и не поняла. А теперь поняла. Очень даже хорошо поняла. Верно ведь?

Фроська вздохнула, сразу вспомнив минувшую горькую ночь, блуждания свои в тёмной тайге, встречу на тропе с трусливыми фраерами в начищенных сапогах. Трудный, тяжкий урок… И всё в одну ночь.

Но тут же светлым заревом вставила тревожная радость — негаданная встреча с Николаем в росном пихтаче. Ведь не будь всего того тягостного, мрачного, не было бы и её, этой встречи, не было бы зелёно-голубых волн, которые, оказывается, баюкают рассветную тайгу.

— Верно…

Через раскрытые окна было видно, как в проходах между топчанами солидно маячили две тёмных фигуры членов комиссии. Видать, шла проверка. Фроська вдруг забеспокоилась, вспомнив про свою холщевую торбу, второпях брошенную под топчан. А в ней ведь иконка, "святые дары" из шагалихинской часовни, да и рубашка грязная, замызганная вчера на стройке. Постирать-то не успела.

— Они небось по чемоданам да мешкам шарить почнут? — кивнув на окна, настороженно обратилась к бригадирше Фроська.

— Да нет! — рассмеялась Оксана. — Они проверяют порядок в общежитии. А личные вещи их не касаются. Это уж наше дело. По закону.

Однако Фроську это не убедило. Она вспомнила усатого парторга, его твёрдый прищуренный взгляд. Припомнила, как он настырно посадил-припечатал её на завалинку.

— Закон законом, а я, пожалуй, побегу. Не дай бог, ежели примутся требушить мою торбу!

Оксана весело расхохоталась ей вслед. Девчатам в ответ на недоумённые вопросы объяснила:

— Утюг на плите оставила. Ну божевильная кержачка, прямо Насреддин в юбке!

А в бараке уже началась суматоха. Визгливо покрикивала комендантша, призывая всех рассаживаться на табуретки у своих топчанов, белым неостановимым шаром катался по проходам прораб Брюквин, бесцеремонно распихивая всех своим твёрдым животом, кричал зычно, как на плотине у котлована:

— По местам, девчата! Деловая пятиминутка!

Фроська тоже села, успокоилась: торба её оказалась на месте, под топчаном, у передних ножек. Собралась послушать: от чужих речей умнее не станешь, а научиться чему-нибудь можно. Чужое слово как чужой кафтан: примеривай да прикидывай, прежде чем для себя приспособить. Брюхатый прораб вряд ли скажет что-нибудь умное, а вот парторга надо послушать, глаза у него хорошие, добрые. Да и цепкость мужичья есть.