Черемша

Молчание затягивалось. Павло Слетко опять стал раздражённо дрыгать ногой, а тут ещё к пряслу подошёл бычок-сеголеток и принялся чесать бока о жердину, слышно было, как он пыхтел от удовольствия.

— Так что же, товарищи? Может, будут критические замечания по проекту? Или предложения, поправки? Вы все имеете право голоса. Высказывайтесь.

Наконец, кряхтя, поднялся старец Авксентий. Сперва прогнал бычка, огрел его посохом, потом сказал:

— Ты, Кольша, тары-бары не разводи. Говори, зачем пришёл? Ежели опять на переселение нас тянуть, так тебе сказано было: не поедем. Не мы вашей плотине мешаем, а она нам поперёк пути стала. Вот оно как. А может, ты опять за людями явился? Так силком не имеешь права. Сам же читал: советская власть есть рабоче-крестьянская власть. Стало быть, ты крестьянина не замай — он тоже власть.

— Э нет, дидусь! — не утерпел-таки, вмешался Слетко. — Ты всех на одну доску не ставь. Рабочий класс — гегемон. Руководящая сила. Це ж политика!

Авксентий недовольно насупил белые клочкастые брови, наклонился к мужикам, чтобы справиться: кто такой крикливый? Ему объяснили: дескать, рабочий с плотины, механик. Дед заметно смягчился, перестал стучать палкой.

— Руководящая сила, говоришь?

— Эге ж.

— А почто всех крестьян в рабочие тянете, объясни-ка? Крестьянина земля держит, крестьянин хлеб держит, пушнину добывает. Кто кормить-то вас будет?

— Не перегибай, диду! — Слетко выбросил над головой руку с зажатой в кулаке кепкой и начал выдавать, как цеховом митинге:

— Нема такой линии, чтобы всех селян в рабочие! Брехня! Есть смычка города и деревни, братская взаимопомощь. Крестьянин должен помогать производству рабочей силой, часть селян вливается в ряды рабочего класса. Классовое пополнение. Уразумели?

Дед сел, смахнул рукой: стар он для таких споров. И тут вкрадчивый голос снова подал Савватей.

— Уразуметь-то уразумели. Так ведь мы это самое пополнение не единожды давали. А теперя что получается? Товарищ председатель Вахрамеев уже по монастырским закромам шарит, богомольных старух на стройку агитирует. Это какой-такой рабочий класс объявляется?

За изгородью, в бурьянах раздался хохот: там пряталась, подслушивала кержацкая ребятня. А мужики по-прежнему сидели серьёзные и равнодушные, ни один не улыбнулся. Они, наверно, и смеются по команде, тоскливо подумал Вахрамеев, чёрт ему подсунул этого занозистого коротышку Слетко. Завёл никому ненужную дискуссию — о рабочем пополнении ведь и речи не было. Не дай бог, ежели раскипятится да сцепится с ними в споре — тогда пиши пропало…

— Спокойно, мужики! — поднял руку Вахрамеев, замечая кое-где на брёвнах настырно вздыбленные бороды. — Идём дальше по регламенту. Кто следующий?

Желающих опять не находилось. Да это и неудивительно было… Именно так всё предсказывал Устин Троеглазов. Теперь должен сказать слово ещё один человек, который на брёвнах не сидел, но присутствовал здесь, всё видел и всё слышал. Этим человеком была тётка Степанида — уставница Кержацкой Пади. Она сидела за спиной президиума на высоком резном крылечке и будто дремала всё это время, медленно, нехотя перебирая чётки.

Вахрамеев и Слетко полуобернулись, когда тётка Степанида, шурша чёрным платьем, высокая, поджарая, стала неспешно спускаться с крыльца. Вахрамеев знал о ней многое: о её отчаянных сыновьях-медвежатниках, о её непререкаемом авторитете во всей округе, о её жестокости и добросердечии, религиозной фанатичности и удивительной начитанности. Все газеты и журналы, которые выписывались по почте на Кержацкую Падь, на самом деле получала она одна. Да и читала их, пожалуй, только она.

Уставница вышла на середину, и один из её сыновей, очевидно, младший — безусый ещё, стриженный в скобку, вынес за ней табуретку, однако она недовольным жестом тут же отослала его обратно. Вахрамеев поморщился: от стоявшей рядом уставницы сильно пахло шалфеем и мятой. Ведьма-чистоплюйка…

Говорила она тихо, но на удивление молодо звучащим голосом.

— Зря, мужички, кочевряжитесь. Понапрасну глотки дерёте. Он ведь, Кольша Вахрамеев, председатель наш, вовсе не за тем приехал. Не за переселение говорить и не людей на стройку требовать. Нет! — она обернулась и, глядя на красную скатерть, а не на Вахрамеева, насмешливо спросила: — Верно я говорю, председатель?

— Верно… — уныло и как-то пристыжённо кивнул Вахрамеев.

— То-то. Он, Кольша, парень у нас больно несмелый — я его, почитай, сопляком знаю. Вот ежели с бабами, так куда как удал да напорист: экую баталию учудил в Авдотьиной пустыни! В божьей-то обители! Да уж бог ему простит. Ну, а приехал он сюда с этим молодым человеком (рабочий, а шумлив, негоже!) за конями нашими. Да, да! Чтобы просить у нас лошадей в извоз — каменья возить на эту иродову плотину. Так, что ли, председатель? Чего молчишь?

— Так… — вздохнул Вахрамеев, чувствуя неловкость и стыд, будто пацан, пойманный в погребе с банкой варенья. Ну и ведьма… Всё-таки пронюхала и сумела посадить в лужу! Прямо носом сунула. А ведь предупреждал дядька Устин, не советовал с ней связываться.

— То, что там у вас прорыв, это мы знаем. Не за горами живём, — продолжала Степанида. — Однако лошадей не дадим, ни одной лошадёнки. Думаешь, поди, жалко? Конечно, жалко. Вы же их за месяц загоните, до смерти измотаете, изобьёте. Вы же никого не жалеете, ни людей, ни лошадей. Вы не работаете, а рвёте. Всё рвёте, как те скалы, как богом данную Адамову землю. Гоните, торопитесь, даже передохнуть боитесь. Разве так работают? Куды торопитесь, люди грешные? Али в ад?

У Вахрамеева горели уши, наливались жаром стыда и ярости щёки, зудели руки, словно уставница хлестала его не тихими злыми словами, а крапивными вениками. Он понимал, что самое главное сейчас для него — выдержать, устоять, не сорваться, не дать втянуть себя в скандальную перепалку. Он был здесь советской властью, которой, в общем-то, говорили правду. Он обязан был ответить только правдой.

Павло Слетко корчился от обиды и злости, и всё порывался вскочить, возразить, выдать ответное пламенное слово, однако Вахрамеев цепко сдерживал его, сдавив плечо. У Вахрамеева чуть дрожали руки, когда с возможным спокойствием свёртывал и укладывал в полевую сумку красную скатерть.

— Да, торопимся — сказал он, щёлкнув застёжкой и посмотрев прямо в холодно-синие глаза уставницы. — Очень спешим, мать Степанида! Тут ты права. Выматываемся до последнего пота, не жалеем ни себя, ни людей — тоже правда. Но всё это для того, чтобы выдюжить, выжить через несколько лет, когда начнётся война. Может, та самая война, когда станут полыхать небеса и всё вокруг возьмётся огнём, как говорите вы. Однако мы выживем и победим, потому что сейчас не жалеем себя. Подумайте об этом все вы, мужики, подумай и ты, Степанида, мать пятерых сыновей!

Вахрамеев вдруг поймал себя на том, что говорит очень громко и уж очень взволнованно: даже пацаны повылазили из бурьяна, вытянули настороженно шеи, разинули рты.

Смутился, добавил тихо:

— А без лошадей ваших мы обойдёмся. Раньше обходились, управимся и теперь.

Глава 10

Фроське выдали новую брезентовую робу — штаны и куртку, которые остро незнакомо пахли и коробились. "Брезентуха" ей понравилась: добротная, крепкая одёжа, в шагу удобная и под дождём, говорят, не мокнет. Только вот карманов много попристрочено, целых шесть — чего в них класть-то? Оттопыриваются, цепляются, мешать будут при работе.

Когда переодевалась в будке, подошла Оксана-бригадирша, сунула Фроське резиновые тапочки-баретки.

— Возьми. В бутылах своих упаришься. А то и голову сломаешь — тут кругом одни камни, доски, на кожаной подошве скользко. А резина как раз хорошо держит.

— Не надо, — отказалась Фроська. — Мне платить нечем.

— Бери, бери, тебе говорят! Деньги отдашь с получки. Да косу-то вкруг головы замотай, платком свяжи — не то затянет в бетономешалку.

Жалко, не попала Фроська в её бригаду. Оказалось, "бетонорастворный узел" — это совсем другое. Там бетон варганят, а Оксанины девчата на тачках замесы развозят, в опалубки заливают.