Страница 11 из 145
— Нет, сударыня, я вас не потревожу!
Этот голос был знаком Зойи, о да! И то, что он померещился ей сейчас, когда она, коленопреклоненная, заключенная в исповедальной нише, замаливала грехи — в этом, если вдуматься, не было ничего странного. Ведь грешила-то она как раз с обладателем голоса, рыжим жонглером, приехавшим утром в деревушку. Он говорил, его зовут Кайнор, но Зойи, конечно, не поверила. Все рыжие — те еще лжецы, а всякий жонглер мечтал бы оказаться известным Кайнором из Мьекра… впрочем, ее Кайнор и так был хорош, безо всяких гвоздилок. Дуклану бы не помешало взять у него несколько уроков по исполнению супружеских обязанностей!
Но, конечно, ее благоверный не горел желанием брать эти самые уроки. Он попросту отлупил Зойи (уже после того, как вернулся из неудачной погони за Кайнором) и отправил в храмовенку. В общем-то, еще по-доброму поступил, Янкур вон свою, когда застукал, до смерти едва не зашиб, месяц пластом лежала. А что? — ихнее право, мужиковское: раз за жену свадебный выкуп платил, считай, стала собственностью…
А вот говорят (хотя, наверное, враки всё это), за Хребтом есть город, где правят женщины. Нет, точно враки — кто б им позволил?!
…Разве только такие обходительные и приятные во всех отношениях кавалеры, как тот, кто только что сказал: «Нет, сударыня, я вас не потревожу!» О, человек с таким голосом никогда не поднимет руку на женщину!
Зойи вздрогнула, когда вслед за «примерещившимися» словами услышала вполне обыденное кряхтение — некто проник в храмовенку и сейчас шумел во тьме: слышно было, как он… неужели?! — да, точно, влазит в идола одного из зверобогов!
Тут уж у Зойи всякие сомнения пропали: точно он, Кайнор этот рыжий! Никто больше бы не осмелился — в такое время… да что время, что время! — в храмовенке, в идола!.. — влезть, как в фургон свой жонглерский! Еще и ерничал, «сударыней» обзывался!
Ох!
Последнее мысленное восклицание Зойи относилось к гвалту на площади, который она наконец-то услыхала. Гвалт плескался и вскипал, отдельные выкрики мешались в общем ропоте, всполошенно ржали коняги, тявкали тонкоголосые шавки, звенел металл…
«Не иначе, мой паскудник учинил этот шум», — разумеется, Зойи имела в виду не муженька, а только что схоронившегося в идоле Кайнора. Она уже поднялась с колен, чтобы… Она еще и сама не знала, как поступит.
…Так никогда и не узнала.
Идолы вдруг зашевелились, и в первый момент Зойи показалось, что это проделки всё того же Кайнора. Но нет как бы он смог управлять столькими сразу?!
«Но тогда почему?..»
Додумать Зойи тоже не успела. Завороженная, она смотрела, как Огненосный со скрипом расправляет корявые деревянные крылья, а Пестроспинная поворачивает голову к выходу, как Стоногая струится по направлению к Неустанной, а Немигающая, наоборот, свивается в тугую пружину…
Раздалось тонкое, на грани слышимости, шипение — два идола почти одновременно прыгнули: Лягушка и Змея Немигающая — на Пестроспинную, а та — к выходу.
Когда они еще были в воздухе, остальные фигуры тоже атаковали друг друга, но Зойи почему-то неотрывно следила именно за первыми двумя, Лягушкой и Змеей. Казалось в противостоянии этих двух кроется разгадка всего, что здесь происходит.
Немигающая опоздала. Ее массивная деревянная голова ухнула о пол в том месте, где всего мгновение назад сидела Лягушка. А та уже была у двери, мощным ударом снесла ее с петель и выпрыгнула во тьму — с противоположной от площади стороны.
Идол же Змеи от удара треснул, а нижняя челюсть Немигающей попросту отвалилась. Змея пыталась ползти, не не могла сдвинуться с места и лишь билась о плиты угловатым туловом.
Досталось и другим зверобогам: во все стороны летела щепки и целые куски древесины, крылья, лапы, головы, хвосты. Сражались идолы беззвучно, только глухо ударялись друг о друга да с треском теряли части тел.
Потом всё стихло — изломанные, покореженные в схватке идолы растерзали друг друга так, что не могли уже пошевелиться — ибо превратились, по сути, в простые обломки и не узнать, который был кем.
На прежних местах стояли только двое: Мотылек Яркокрылый и Кабарга Остроклыкая, — да лежал, почти не тронутый, не оживавший, просто сброшенный в суете с постамента Нетопырь Мстительный.
Вдруг Остроклыкая повернула голову и уставилась на Зойи черными дуплами глаз.
Медленно, словно подрубленное и падающее дерево-великан, она прыгнула с пьедестала и двинулась к Зойи. Неестественно длинные клыки блестели отполированными поверхностями, и поступь Кабарги была тяжела, как кошмарный сон, от которого уже не суждено пробудиться никогда, никогда, никогда…
Некоторые совершенно безосновательно считали Лабиринт похожим на паука: несколько лапок-коридоров, тянущихся к центральному залу-туловищу, — и всё. Иные полагали, что Лабиринт напоминает скорее паутину, нежели ее создателя, и, подобно паутине, разветвлен и сложен.
Ошибались и те и другие; ошибался любой, кто верил, что Лабиринт можно представить себе в виде постоянного изображения. Ибо он подобен реке, лесу, лугу — и, сколь бы детально ни был описан, рано или поздно перестанет соответствовать своему описанию. Так высокородная леди через пару лет или дней лишь отдаленно походит на портрет, исполненный лучшим столичным художником; так воришка ничуть не похож на карандашный набросок, запечатлевший его облик для городской стражи.
Ибо и лес, и река, и высокородная леди, и воришка живы — как жив и Лабиринт: каждый по-своему. Живы и, следовательно, изменчивы.
Фриний догадывался об этом свойстве Лабиринта, Быйца знал совершенно точно, Иссканр чувствовал подсознательно, а Мыкун… Мыкун просто шагал туда, куда вели.
И ни Фриний, ни Быйца, ни Иссканр (и уж, конечно, ни Мыкун) не понимали, что их давным-давно заметили. За ними наблюдают. Их оценивают на глаз, как оценивает подозрительную монету пройдоха-купец: не фальшивая ли?
Вот-вот на зуб попробует.
— Отпирай! Где тут у вас местный жрец, ключник, или я не знаю, кто?! А вы что встали, вешалки для мундиров?! Живо оцепить здание, смотрите внимательнее да факелы, факелы несите, Змея вас язви! — Жокруа К'Дунель, вспотевший, в надорванном мундире, со свежим порезом на виске, готов был карать — и беспощадно!
Толпа, изрядно подавленная (во всех смыслах), безмолвствовала. Зато кто-то из гвардейцев, наплевав на приличия, решился-таки сообщить капитану, что ни ключника, ни жреца искать не нужно. Двери-то, вы только поглядите, сорваны с петель — так зачем нам ключник? Жокруа наорал на «жопу с усами» и велел заткнуться, а потом, немного успокоившись, пояснил, что видеть жреца хочет совсем по другой причине. А в храмовенку, даже была б она заперта, при желании вошел бы безо всяких ключников. Веришь?
Гвардеец поверил и заткнулся. После приключений духа и плоти, выпавших сегодня на его долю, гвардеец готов был поверить во что угодно. Лишь бы не швыряли через всю площадь на потеху быдлу — и лишь бы у командира не было такое помятое лицо, которое посторонний наблюдатель, может, и спишет на злость. Но гвардеец знал: такое лицо у капитана случается в совершенно иных ситуациях.
К'Дунель тем временем получил желаемое — к нему споро доставили лысого человечка с отчаянными глазами размером с плошку каждый. Глаза у человечка слезились, руки дрожали, а сам он, кажется, мечтал единственно о скорой смерти. К'Дунель же, вопреки всеобщим ожиданиям, заговорил с человечком ласково, попросил господина… как, кстати, зовут господина? — Тунилюк? — ну вот, попросил господина Тунилюка уделить минуточку внимания им, подневольным, служивым людям — и пройти вместе с ними в храмовенку. Вот спасибо, вот такущее вам спасибо, господин Тунилюк!
От этаких сахарных речей жрецу окончательно поплохело. Он смекнул, что скорая смерть ни при каких обстоятельствах ему не обломится — а если чего и обломится, так что-нибудь вдесятеро ужаснее. Ведомый под локоточек обходительным господином «зовите-меня-просто-Жокруа», он ступил внутрь храмовенки — и там всё-таки сполз в милосердный обморок. Потому что видеть столь чудовищные разрушения и слушать разлюбезные речи оказалось выше скромных возможностей г-на Тунилюка.