Прощение

– Ты знаешь, что Свон из 204-й палаты потеряла двух дочерей? Это ее девочкам отрезали головы.

– Да ну тебя.

– Там еще была замешана сестра. Моя соседка сказала, что ее парень и есть убийца.

– Ерунда какая-то. Старшая девочка еще совсем ребенок. Ты ведь обычно работаешь в дневную смену и должна помнить ее отца. Такой большой симпатичный парень, преподает в старшей школе. Раньше он часто привозил дочь, чтобы показать ей младенцев.

– Это та самая девочка? Хорошая. И у нее вряд ли мог быть парень.

– На твоем месте я не была бы столь категорична.

– Все знают, что мормоны не разрешают своим детям заводить романы.

– Я слышала, что парень был священником.

– У мормонов не бывает священников. Я католичка и разбираюсь в том, что говорю.

– Нет, все мормоны считают себя священниками, а женщины находятся при мужчинах. В каждой семье есть совет, и они как бы воплощают церковь...

– Ты видела девочку по телевизору? Помнишь, как она вела себя?

– Но, Лиза, у нее убили сестер. Ее можно понять.

– Все равно она не имела права так относиться к людям, как будто они мусор какой-то. Люди пришли выразить им свою поддержку.

– Мормоны верят, что все, кто не относится к их секте, – мусор.

– Неправда. Скорее, делят людей на непосвященных и посвященных.

Они рассмеялись.

Я покраснела и закрыла лицо книгой.

– Как ты думаешь, младенец поможет ей?

– Я бы ни за что не хотела после того, что случилось, родить ребенка, да еще так скоро.

– Вообще-то у нее нет выбора. Они снова рассмеялись.

– Может, это их спасет.

– Возможно.

Они исчезли, а потом появились снова. В это время мама начала изредка кричать. В родильном отделении сестры говорили ей, что она умница, делает все как надо, а потом за дверью перемывали ей косточки.

– Как ты думаешь, они имели отношение к тому, что случилось? По телевизору только и слышишь истории о родителях-садистах.

– Они не похожи на таких. Очень приличные люди.

– По виду нельзя судить.

Комната была очень маленькая, поэтому я все же решилась прервать их беседу. Опустив книгу, я откашлялась.

– Извините, но мне неприятно все это слушать. Прошу вас, не говорите такого. Я Ронни Свои, и это мои сестры погибли. А там мои мама и папа. Мама может услышать вас, и это разобьет ей сердце. Неужели о моей маме можно подумать, что она способна обидеть маленьких детей? И почему вы говорите обо мне такие страшные вещи? Вы даже не знаете меня, понятия не имеете, хорошая я девочка или плохая. Моей мамы не было дома, когда все произошло.

Они замолчали. Одна медсестра – та, что подобрее, разразилась слезами. Она отошла, но потом вернулась, сказав:

– Мне очень стыдно. Очень стыдно за то, что мы тут наговорили.

Другая повторила ее слова:

– Нам очень стыдно. Мы просто дали волю языкам. Я ответила им:

– Я не держу на вас зла, но прошу вас, не надо больше так говорить, нам и без того тяжело.

«Вторая медсестра тоже начала плакать. – Малышка, может, принести тебе чаю? Я ответила грубо:

– Просто воды. Или какой-нибудь газировки. Мы не пьем чай. Не потому, что мормоны хотят быть выше других. Просто у нас свои правила. Католики ведь раньше ели рыбу по пятницам. А евреи не едят свинину.

Вторая медсестра быстро принесла мне сладкой газировки, а та, что заплакала первой, вернулась из ванной комнаты, и ее глаза были красными от слез. Она присела рядом:

– Может, я могу хоть как-то загладить свою вину перед тобой? У меня дочь почти твоего возраста. Ей всего семь. О, мне так жаль, – говорила она.

Она вдруг обняла меня и крепко прижала к себе. От нее пахло лимонами и химчистотой.

– Бедная маленькая девочка, – повторяла она.

Затем доктор побежал в мамину палату. Я слышала, как мама стонет от напряжения.

– Не волнуйся, ребенок вот-вот должен родиться.

Я не знала, почему мне это пришло в голову, но я спросила:

– Он умрет?

– Нет, конечно, – воскликнула медсестра-католичка. – Дети могут пережить и не такое. Честно! О, я слышу, как он кричит! Хорошо кричит! Слава Богу!

Мы встали.

В этот момент появился папа. Я подбежала к нему, и он поднял меня, как маленькую.

– Ронни, это мальчик. Большой красивый мальчик. Девять с половиной фунтов. Спасибо Отцу Небесному.

У него были красные глаза.

В палату на ночь поставили две кушетки, для меня и для папы. Моя мама заплакала только однажды.

– Он так похож на Рут, – сказала она.

На мой взгляд, он вовсе не был на нее похож. Он был похож на красного маленького человечка со сжатыми кулачками. Но я заметила, что родители всегда находят сходство своих детей с другими родственниками.

Сначала я не хотела брать малыша на руки.

– Все в порядке, – успокоил меня папа. – Ты не сделаешь ему хуже.

– Я боюсь, что он поймет, как тяжело у меня на душе. Я боюсь, что не смогу полюбить его.

– Он научит тебя, как полюбить его, – ответил папа. – Ронни, он не сможет заставить тебя забыть о том, какую утрату ты понесла, но малыши умеют исцелять своей невинностью и потому, что так нуждаются в нас.

Я взяла его на руки, когда он проснулся, и он ухватился за мой палец. Я погладила его по щеке. Она была мягкая, как персик, мягче, чем кожа на шее Рути. У мальчика были темные волосы и розовые толстые ножки.

– Теперь у тебя есть я, а у меня ты, лапочка, – обратилась я к нему.

Я не смогла продолжать, ощущая, какая пропасть лежит между нами, и дело не только в возрасте, но и в самой жизни. Он выглядел удивленным, как человек, перепутавший день праздника.

На следующее утро мама и папа забрали Рейфа. Мама не желала оставаться в больнице. Мы приняли это за хороший знак.

Но мы ошиблись.

Мама не хотела никуда выходить. Она кормила малыша, меняла подгузники, но не пела ему и не разговаривала с ним. Через неделю папа вызвал врача. Это была не просто послеродовая депрессия, нет. Доктор сказал, что она все еще не может избавиться от страха потери, поэтому не хочет устанавливать эмоциональный контакт с сыном.

Нас осталось только трое.

Глава седьмая

Паника накрыла меня сразу после рождения Рейфа. Она поразила меня, как удар. Так бывает, когда на поле в тебя врезаются на полной скорости и отбрасывают к стене. Физически я сильная, но паника оказалась сильнее меня. Мне казалось, что я вся скроена из каких-то обломков, из каких-то веточек. В день убийства я не чувствовала страха – только невероятную усталость, а моим сердцем владело беспокойство, но не страх. Сейчас он стал моим спутником, к чему я не была готова. Это напомнило мне время, когда у меня высыпала крапивница, после того как я впервые в жизни съела устрицу. Такой же зуд удерживая меня на ногах весь день, пока я заставляла себя не думать о нашей драме, и это занимало все мои мысли. Главное – не думать о том, что занимает твои мысли, и так по кругу.

Ночью было хуже. До того как заснуть, до того как погрузиться в мир кошмаров, в сердце вползая страх. Я никогда не знала проблем со сном – ныряла в свою теплую мягкую постель и спала, как бревно. На глаза я надевала маску, потому что папа был против штор («Пусть исчезнут все завесы», – любил повторять он, цитируя какого-то поэта). Еще я надевала наушники, так как Рути храпела. Папа сказал однажды, что я воспринимаю сон как священнодействие.

Но в то время я не могла спать.

Я стала одержима мерами безопасности. Первым делом я проверяла замки.

До сих пор мы никогда не запирали дверей, да и никто не делал этого, кроме Сассинелли, которые часто отсутствовали, а в доме было много ценных вещей и хорошей одежды.

Мой папа ни разу не проводил ночь вне дома, однако всю эту зиму, незаметно перешедшую в весну, я думала только о малыше Рейфе: представляла, как он лежит завернутый в пеленки, в какой-нибудь монстр в это время склоняется над ним, когда мама спит, а папа ходит где-то. Бывало, я залезала в кровать, устанавливала сигнализацию, включала компьютер, но потом меня начинало грызть сомнение, не забыла ли я закрыть боковую дверь. Папа брал с собой ключ от входной двери, поскольку уже привык к тому, что я запираю ее, но он забыл о боковой двери, поэтому я не могла отделаться от тревожных мыслей. Я проверяла ее каждый вечер, но все равно беспокоилась, когда приходило время ложиться спать. Я знала, что не забыла о двери, я никогда ничего не забывала. Но, может, на этот раз у меня вышибло из головы? Я говорила себе, что надо перестать паниковать, но все было напрасно.