Каменные клены

Лицевой травник

Есть трава Иванов крест, а корень все кресты — связан крест за крест. Давать та трава молодым детям в молоке — ино скорбь не вяжетса… а кто и пойдет в пир, возьми с собою от еретиков, помилует Бог.

Когда отец Саши умер, все было на удивление просто: мачеха съездила за священником, и тот подписал бумаги вместо врача, потому что молодой Фергюосон был теперь один на три окрестные деревни — его отец слег еще в начале июля.

К тому времени, как преподобный Скроби приехал в «Клены», тело умершего стало твердым и сильно уменьшилось, а нос, наоборот, увеличился и занял как будто всю середину лица.

Хедда стояла над отцом в растерянности, то и дело вытирая лицо платком, ей, наверное, хотелось заплакать, но слезы никак не желали катиться и набухали в глазах, делая их похожими на толстые линзы — на манер тех, что носила миссис Мол, за это в школе ее прозвали Кротихой.

Отец лежал на крахмальной простыне — желтый, важный и хрупкий, будто полая терракотовая статуэтка, Саша видела такую в Британском музее. Казалось, поднимись сейчас ветер, и его сдует со стола и понесет по траве, переворачивая и подбрасывая, и, наконец, донеся до садовой стены, оставит там лежать лицом вниз, в зарослях ревеня и дикой малины.

Преподобный Скроби провел своей гладкой рукой по папиному лбу — осторожно, как будто боялся отшелушить кусочек охристой глины.

— Твой отец был хорошим человеком и никому не делал зла, — произнес он с поучительным видом, — сам же он перенес довольно страданий. Тебе следует помнить об этом, Александра Сонли.

Хедда сама побрила отца опасной бритвой и переодела в воскресный костюм. Костюм выглядел на нем, как и раньше — старомодно и неуместно, лучше всего на папе смотрелся грубый вязаный свитер с аранскими узорами, будь Сашина воля, в нем бы и похоронила.

Еще Саше хотелось прикрыть папины руки — его ногти всегда были желтоватыми и неровными, а теперь к желтому добавилась голубая известь, — но руки уже сложили у отца на груди, и все, кто приходил посмотреть на мертвого хозяина «Кленов», задерживали взгляд на ногтях.

От этого Саше становилось все хуже и хуже, и довольно скоро она ушла в дом, оставив Хедду и преподобного Скроби стоять в саду, под густой красноватой листвой, защищавшей отца от августовского отвесного солнца.

Есть трава Парамон, та трава всем Царь, а корень тое травы — человек, и та трава выросла из ребра человека того, и взем ея и разрезати ребра, и выни у него сердце; аще у которого сердце болит, и пей с нево — и исцелеешь.

— Зачем это? — спросила Саша, когда Хедда принесла ей свою черную креповую шаль. — Я не поеду. Вон сколько грязи соседи нанесли.

Она подвернула юбку, повязала голову белым платком, взяла щетку и принялась сосредоточенно чистить пол в кухне. Кирпичная пыль и садовая земля навсегда останутся в доме, если сразу не вымести.

Хедда уже нарядила Младшую и стояла на крыльце с букетом желтофиолей из маминой теплицы — в этом году там больше ничего не распустилось, цветы как будто расхотели жить, как прежде, и стали травой. Обе нетерпеливо переминались у дверей, поджидая Сашу и поглядывая на садовые ворота, где в своей новой машине сидел учитель Монмут, приехавший за ними с кладбища. Чуть раньше он отвез туда свою мать и тетку с двумя корзинами цветов, купленных утром в садовом хозяйстве на холме.

На учителе был глухой черный свитер, несмотря на полуденную жару, он насупился, сдвинув редкие брови цвета подгоревшей овсянки, но Саша знала, что он страшно всем доволен — и тем, что прокатится на открытой машине в погожий денек, и тем, что Саша не станет теперь тянуть со свадьбой, а значит, сульфур и меркурий сольются наконец в тиши, в усадьбе за вествудским лесом.

Саша высунула голову из кухни и, нарочно проведя грязной рукой по лбу, сказала;

— Не ждите, не поеду. Приготовлю мятный чай и печенье для тех, кто явится сюда следом за вами.

Хедда кинула на нее странный взгляд и шевельнула губами, как будто хотела произнести какое-то короткое тугое слово, но в последний момент прижала его языком.

— Садись в машину, Александрина, — сказала она дочери, — твоя сестра решила остаться дома, у нее есть дела поважнее.

Через два часа они вернулись втроем. Никто из присутствовавших на похоронах не захотел ехать в «Клены», а семья учителя отправилась домой в Чепстоу почтовым автобусом.

— На кладбище было двенадцать человек в черном, — сообщила Младшая, разгибая короткие пальцы, — и еще аптекарь Эрсли в фиолетовом плаще. Венков было два, один из мирта, со стеклянными ягодами, я две ягоды отщипнула.

— И все тринадцать человек, — сказал Дэффидд, — недоумевали по поводу твоего отсутствия. Видишь, никто даже чаю выпить не приехал, подумали, наверное, что с тобой нехорошо.

— Со мной нехорошо, — подтвердила Саша, — еще как нехорошо. Ехали бы вы домой, Дэффидд. Мне еще веранду нужно отскрести.

Не заходя в дом, мачеха Хедда села на садовую скамейку и уставилась на свежевымытые, темно сияющие на закатном солнце стекла оранжереи. Саша молча ходила из кухни в сад и обратно, она поставила блюдо с рогаликами туда, где недавно лежал отец, разложила салфетки, принесла из погреба бутылку имбирного вина и села к столу.

Обиженный учитель Монмут разлил вино, не произнося ни слова, выпил свою рюмку залпом, поклонился и пошел к машине. Саша выпила свою. Мачеха тоже выпила, тяжело встала со скамейки и направилась к дому, на ходу разматывая черный шейный платок.

— Идем со мной, Эдна, — позвала она дочь, и та покорно поднялась, откликаясь на прежнее ненавистное имя. Младшая знала, что если возразит матери хотя бы взглядом, все сегодня кончится еще хуже. А хуже, пожалуй, трудно было придумать.

Есть трава погибелка, ростет на борах в марте месяце, цвет лазорев. И та трава давать от грыжи, или женам дай — ино детей не будет, а в другой год дай — и дети будут. А рвать ея марта 5 день.

В анатомическом атласе — не в том, что Везалий, а в другом, с медными застежками — печень была кирпичного цвета, почки зелеными, а гениталии были закрашены темной охрой, как будто там сосредоточились весь щебень и песок из карьеров человеческого тела.

С тех пор, как Саша нашла атлас на чердаке, она так и представляла себе человека внутри, угадывая в каждом встречном-поперечном рыжий булыжник печени, изумрудный стебель с набухшей почкой и бархатисто-коричневый цветок между ног.

Когда ей рассказали — одна девочка из Хеверстока, — что все эти штуки осклизло-серые и сизые, она, мол, видела, когда была у матери на работе в больнице, Саша удивилась: а рачки? а кораллы? да вся вообще океанская живность и мелочь!

Стоит им оказаться у тебя в ладони, как они съеживаются и блекнут, притворяются бесцветными обломками, угольками, стружкой графита, а брось их в воду — засмеются и засияют чистыми первобытными оттенками: красным золотом и оливками, мшистой зеленью и атласной чернотой.

Разве можно верить тому, что видишь, когда даже дети знают, что вещи строят нам рожи, стоит только от них отвернуться. Так что, если хочешь застать их врасплох, оборачиваться нужно очень быстро.

Глупая, глупая девочка из Хеверстока.

Хедда. Письмо первое

Дорогая моя, ты мне не ответила, но я все равно надеюсь, что все у вас хорошо.

Здесь, в Лагуне, у меня ночная работа и приходится нелегко, не то что в «Кленах» — о долгих чаепитиях в саду и мечтать нечего. К тому же дождь идет не переставая, еще хуже, чем у нас в феврале, мелкий и противный. Зато желтую пыль прибило, а то я всю весну задыхалась и глаза постоянно болели.

Детка, дорогая, зря ты сердишься и молчишь. Я уехала не потому, что тебя разлюбила, а потому, что у меня будет ребенок — и у него должен быть отец. Нельзя же, чтобы ни у кого из вас отца не было.