Страница 13 из 83
За глаза ученики называли Дэффидда Мамонтом. И еще — Черный Вустер, за любовь к соусу, который он громогласно требовал в столовой к любому блюду, даже к овсянке. Горячую овсянку в вишгардской школе подавали с утра до вечера, у Саши даже скулы сводило от вида пресной распаренной каши, томящейся в медном котле.
Когда тетка Дэффидда умерла, оставив ему Монмут-Хаус с прилегающими землями, в его жизни многое изменилось. Для начала он нанял прислугу — пожилую вдову Хелен Боу — и завел обыкновение по пятницам принимать гостей с невиданной в Вишгарде роскошью. Правда, к столу подавали всегда одно и то же: пудинг с почками, херес и лимонное суфле из кондитерской "Тритон и Огурец", зато салфетки были льняными, а серебро — отменно вычищенным.
Вдоволь натешившись обедами, учитель решил изменить свою жизнь крайним образом: в девяносто пятом он занялся комментариями к Данте, в девяносто шестом купил кольцо и предложил Саше выйти за него замуж, а в девяносто седьмом купил машину с открытым верхом и сиденьями из серой лайковой кожи.
Есть трава перекоп морская, мала собою, листом темна, а цвет ворон, как отцветет — стручками, видом добра. Человеку положить в головы — спит три дни немочно. Положить против воды и вода раступитса. А корень как есть человек.
Дрина поворачивалась к Саше спиной, каждый раз, ночь за ночью, зажмуривалась и ровно дышала. Совсем как тот мальчик у Петрония, притворявшийся, что спит, но твердо помнивший наутро все, что ему обещали — пару голубок, македонского скакуна, — и без запинки требующий оплаты.
Темная мякоть ночи понемногу наливалась электричеством, напряженное гудение усиливалось, и вот, Младшая, выждав положенное время, поворачивалась к сестре, не открывая глаз. Саша знала, что с этой минуты не следует произносить ни слова, ведь если они не видят лиц друг друга и не слышат голоса, то как можно догадаться, что происходит на самом деле?
Если бы Сашу спросили, о чем она думала, когда первый раз протянула руку к сестре, свернувшейся на краю постели в позе зимующей травяной лягушки, она сказала бы: о мороженом, я думала о мороженом. Прохладный, немного оплывший, будто подтаявший, живот, а над ним свежий сливочный шарик с шершавой ягодой. Саша погладила ягоду, чувствуя, как влечение и отвращение, смешавшись, душным войлоком забивают ей горло.
Вяжущая прохлада копилась на языке, часы Младшей тикали там, внутри ее тела, громко и неутомимо — маленькое тело было набито минутами, как маковая головка зернышками, минуты были тугими и прочными, прочнее и длиннее Сашиных. На мгновение ей захотелось сжать руками горло сестры, чтобы остановить ее часы, но тут Младшая хмыкнула во сне и повернулась на другой бок, показав спину в комариных расчесах.
Саша вспомнила — если дерзкой рукой я поглажу мальчика, и он не почувствует, я дам ему двух лучших боевых петухов! [36] и улыбнулась в темноте. Она знала, что Младшая ждет этого прикосновения, забираясь под одеяло в комнате, где ее мать и отчим просыпались столько раз, пока не исчезли, не стали тенями, похожими на те, что сестра показывала в китайском театре, вырезанном из обувных картонок. Хотя, если бы ее спросили, она бы, наверное, сказала: я вовсе не жду, мне просто некуда деваться.
Еще Саша знала, что наутро Младшая не скажет ни слова. Она и виду не подаст, как будто ночью она танцевала в вересковом холме, а выйдя из его распахнувшихся лиловых створок, забыла и стрекозиные танцы, и музыку, и лица прозрачных хозяев.
Слишком сильная жажда делает человека беспомощным, — записала Саша в своем дневнике наутро, проснувшись и никого не увидев рядом. На мгновение она подумала, что ей просто приснился сон, и сильно обрадовалась.
Наверное, я была беспомощной, вот что — будто старый ритор Эвмолп [37] из Satiricon libri, затеявший недоброе в дружественном доме. Нет, куда мне до него. У него рот пересыхал от мучительного желания, а меня мучила тоскливая, бесталанная жажда прикосновения, только и всего. Это где-то на границе между чаяньем и отчаяньем. Ладно, положим, я не по этому делу, тогда — по какому же?
Я не создана для того, чтобы заниматься любовью с мужчиной, как морская вода не создана для того, чтобы сквозь нее смотреть, записала она немного позднее. Ты открываешь глаза в зеленоватой мути и удивляешься тому, что видишь, и радуешься блестящим пузырькам пред твоим лицом и атласным раковинам на дне, но, вынырнув, долго сидишь на берегу и жалеешь свои разъеденные морем глаза, и моргаешь мучительно, и трешь воспалившиеся веки, и плачешь от соли и досады.
Я также не создана для того, чтобы заниматься любовью с женщиной.
Но от того, что я занимаюсь любовью с женщиной, мне хотя бы немного спокойнее.
Дневник Луэллина
сегодня мне снова приснился ибис!
шаг ибиса, говорят, был мерой длины при построении храмов — а ибис и знать не знал, шагал себе по влажной прибрежной полосе, выискивая в песке чешуйчатый блеск, бедный, бедный черноголовый ибис — бог мудрости тот, не умеющий плавать, владыка словес, не способный к человеческой речи
зимой мне снятся барочные обстоятельные сны, а летом сплошные ибисы
еще летом снится невыносимое: будто с солнцепека заходишь в сизый крапчатый холод зрачка и весь покрываешься гусиной кожей, или — будто стоишь в простудном актовом зале у белой доски, теребя белый мелок — письменно ли, устно, нет ответа, не видно белого на белом и нет твоих сил
нет больше сил править это лезвие на сыромятном ремне жалости, избавляясь от лишних слов, пока они обугливаются, бьются об углы, слова твои сослепу слепленные, вялый мускул синтаксиса, перебиранье ребер, улюлюканье, лепет
вот отец, тот никогда не снится мне — ни зимой, ни летом — мне снится город, в котором он умер, а я никогда не был, маленький ирландский город со словом назад внутри названия
когда он умер, мне передали письмо, которое он не успел отправить
к тому времени он уже не выходил из дома и отдавал свои письма молочнику, приносившему сливки и молоко, или разносчику из булочной, оставлявшему в прихожей хлеб
когда его нашли через пять дней, на крыльце стояли три бутылки молока, только три — потому что два дня были праздничными и молочный мальчик не приехал, а булочный старик, увидев, что дверь заперта, просто поворачивал назад и ехал на велосипеде вдоль обледенелой улицы, ежась и натягивая шапку на глаза, а воротник на подбородок
я не прошу у тебя многого, лу, но кое-что ты должен сделать, если со мной что-нибудь случится: ты должен приехать сюда и вступить во владение наследством, да-да, домом и лавкой, как бы мало это тебя не занимало — мысль о том, что дело будет заброшено, донимает меня ужасно, обещай мне это, забудь все то, что тебя точит, ибо сказано о злопамятных: они делают сердце свое подобным печи, пекарь их спит всю ночь, а утром она горит, как пылающий огонь, подумай об этом, луэллин стоунбери
когда мне исполнилось восемь лет, я убедил себя в том, что был подменышем, что меня нашли в лесу или на вершине холма, было совершенно очевидно, что я не мог родиться у этих двоих, я рассказал об этом в школе, но все стали надо мной смеяться, а учитель написал записку отцу, и отец тоже смеялся, а потом зачем-то ударил меня по лицу
он назвал меня луэллином в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте, [38] где они с матерью проводили одну из медовых суббот, кроша сливовый пудинг в гостиничной постели, он мог назвать меня родри или мервином, но выбрал мне имя добродушного рогоносца, повесившего соперника на ближнем болоте, но простившего никчемную жену
36
…если дерзкой рукой я поглажу его, и он не почувствует… — здесь имеется в виду известный отрывок из «Сатирикона» (гл. 88) Петрония. «Если дерзкой рукой я поглажу его, и он не почувствует, — сказал я, — я дам ему двух лучших боевых петухов. При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь, думаю, чтобы я сам не заснул…».
37
…старый Эвмолп — поэт Эвмолп, один из героев «Сатирикона», со своим приятелем Энколпием попадает в Кротону, где выдает себя за зажиточного человека, который ищет себе наследников. Кротонцы раскрывают хитрость Эвмолпа и сбрасывают его со скалы.
38
…он назвал меня в честь покойника, лежащего в узорном гробу в захолустном лланрусте — отец Луэллина назвал сына в честь короля Лливелина Великого (1173–1240), правившего Уэльсом с 1208 г. В 1230 г. у Лливелина возникли проблемы с супругой Джоанной. На Пасху в его замок явился Уильям де Браос, и Джоанна изменила мужу с английским дворянином. 2 мая де Браос был повешен на болоте, а Джоанна — помещена под домашний арест.