Ведьма

Он удержал их, заставил всех остаться. Марсельские ужасы объяснили передачей заразы благодаря сношениям жителей друг с другом. Д'Антрешо пытался применить противоположную систему. Он изолировал тулонцев, запер каждого в своем доме.

На рейде и в горах были выстроены два огромных госпиталя.

Все остальные жители были обязаны под страхом смертной казни оставаться у себя дома. В продолжение семи месяцев д'Антрешо крепко стоял на своем, держа население в домах и питая его – 26 000 душ,– чему никто не поверил бы.

За все это время Тулон походил на могилу. Никакой жизни, если не считать: сначала распределение утром хлеба по домам, потом погребение покойников. Погибло большинство врачей, погибли чиновники, за исключением д'Антрешо, погибли могильщики. Место их заняли осужденные дезертиры, действовавшие с какой-то бешеной и жестокой поспешностью. Трупы выбрасывались из четвертого этажа головой вниз на дроги. Какая-то мать лишилась своей дочери. Она не могла примириться с мыслью, что бедное тело будет таким образом выброшено, и добилась подкупом, чтобы его снесли вниз. Во время переноса девочка пришла в себя, ожила. Ее понесли наверх. Она выздоровела. То была прабабушка ученого Брена, автора превосходной истории порта.

Маленькой бедной Кадьер было столько же лет, сколько этой выздоровевшей девочке, а именно двенадцать. Она вступила в возраст, столь опасный для ее пола. Закрытие всех церквей, упразднение рождественских праздников (таких веселых в Тулоне) – все это внушало девочке мысль, что наступили последние дни. По-видимому, от этого впечатления она никогда не могла освободиться. Тулон также не мог оправиться. Он продолжал походить на пустыню. Все были разорены, все ходили в трауре, масса вдов, сирот, отчаявшихся. А посреди этого опустошения, подобно огромной тени, стоял д’Антрешо, на глазах которого умерли его сыновья, коллеги, также разорившийся благодаря своему великодушию, вынужденный прибегать к помощи соседей: бедняки оспаривали друг у друга честь кормить его.

Маленькая Екатерина заявила матери, что не будет больше носить свои хорошие платья, что их следует продать. Она хотела только одного: ухаживать за больными. Каждый день тащила она мать с собой в госпиталь, находившийся в конце их улицы. Четырнадцатилетняя соседка Екатерины, Ложье, потеряла отца и жила с матерью в большой нужде. Екатерина то и дело навещала их, присылала им пищу, свои платья и белье, все, что могла. Она просила родителей заплатить за учение Ложье у белошвейки, и так велико было ее влияние, что те решились на такой большой расход. Ее сострадание, ее обаятельное маленькое сердечко делали ее всемогущей. Ее милосердие было проникнуто страстностью. Она не только давала, но и любила. Ей хотелось бы, чтобы Ложье стала совершенством. Она охотно держала ее при себе, клала ее часто спать с собой. Обе девочки были приняты в орден дочерей святой Терезы, организованный кармелитками. Мадемуазель Кадьер была образцовой его представительницей и в тринадцать лет уже казалась безупречной кармелиткой. Одна визитантинка одолжила ей мистические книги, которые она поглощала.

Ложье, которой было пятнадцать лет, представляла полную противоположность Екатерине. Она только ела и прихорашивалась. За красоту ее сделали ризничьей часовни святой Терезы. Превосходный случай вступить со священниками в интимные отношения.

Когда выяснилось, что ее поведение заслуживало бы ее изгнания из конгрегации, вмешался генеральный викарий, который настолько увлекся, что заявил, если ее исключат, то закроют и часовню.

Обе девочки имели темперамент родной страны, отличались крайней нервной возбудимостью и страдали тем, что называли тогда парами матери (матки). Болезнь, однако, по-разному выражалась у обеих девочек: в виде повышенной чувственности у сластолюбивой, ленивой и пылкой Ложье и совершенно духовно у чистой и нежной Екатерины, которая, благодаря своим болезням или живому, все в ней поглощавшему воображению, не имела никакого представления о поле. В двадцать лет она была невинна, как семилетний ребенок. Она думала только о молитвах и милостынях, не хотела выходить замуж. При слове «брак» она плакала, точно ей предлагали покинуть Бога.

Ей одолжили житие ее святой – святой Екатерины, а она сама купила «Замок Души» святой Терезы. Немногие исповедники могли следовать за мистическим полетом ее вдохновения.

Те, которые говорили об этих предметах неумело, делали ей больно. Ни исповедник матери, соборный священник, ни кармелит, ни старый иезуит Сабатье не удовлетворяли ее. В шестнадцать лет она остановилась на священнике из Сен-Луи, отличавшемся возвышенным спиритуализмом. Целые дни проводила она в церкви, так что мать, овдовевшая и нуждавшаяся в ней, несмотря на собственное благочестие, наказывала ее при возвращении. Она была не виновата. Она забывала обо всем в порыве экстаза. Ее сверстницы настолько считали ее святой, что порой во время мессы им казалось, что гостия, притянутая исходившей от нее любовью, летела к ней и сама опускалась на ее уста.

Оба ее молодых брата разно относились к Жирару. Старший питал к нему врожденную доминиканцам антипатию к иезуитам. Второй, готовившийся в священники, считал Жирара, напротив, святым, великим человеком, сделал его своим героем. Екатерина любила младшего брата, такого же болезненного, как и она сама. Его постоянные рассказы о Жираре должны были произвести на нее впечатление.

Однажды она встретила его на улице. Он был такой серьезный, но добрый и кроткий, что внутренний голос шепнул ей: «Вот человек, который поведет тебя». В субботу она пошла к нему на исповедь. Он сказал ей: «Я вас ждал. Она была удивлена и взволнована. Она не подумала о том, что ее брат мог предупредить его, а была убеждена, что так как и она слышала таинственный голос, то они оба одинаково удостаиваются предупреждений свыше.

Прошли все летние месяцы, а Жирар, исповедовавший ее по субботам, не сделал ни одного шага навстречу ей. Скандальное поведение старого Сабатье служило ему красноречивым предостережением, и если бы он был благоразумен, он поддерживал бы свою более темную связь с Гиоль, правда, немолодой, но страстной, с настоящим дьяволом во плоти.

Сама Кадьер сделала в своей невинности первый шаг. Ее брат, безрассудный доминиканец, вздумал одолжить одной даме и распространить по городу сатиру под заглавием «Мораль иезуитов». Иезуиты скоро узнали об этом. Сабатье клянется, что добьется lettre de cachet и посадит доминиканца в тюрьму. Сестра волнуется, пугается и идет со слезами на глазах умолять Жирара вмешаться. Когда некоторое время спустя она снова приходит к нему, он говорит ей: «Успокойтесь. Вашему брату не грозит никакая опасность. Я все устроил». Она была растрогана. Жирар понял преимущество своего положения. Человек, столь могущественный, друг короля, друг Бога, обнаруживший к ней такую доброту,– какая опасность для юного сердца! Он отважился и заметил ей (на своем двусмысленном языке): «Доверьтесь мне. Отдайтесь мне всецело». Она не покраснела, а ответила в своей ангельской чистоте: «Хорошо», желая сказать, что будет в нем видеть своего единственного духовного отца.

А он, какие мысли лелеял он? Хотел ли он сделать ее своей любовницей или орудием шарлатанства? Жирар, несомненно, колебался, но склонялся, думается мне, больше ко второй идее. Он мог выбирать, мог добиться наслаждений без опасных последствий. Однако мадемуазель Кадьер имела благочестивую мать и жила с семьей, с женатым братом и обоими другими братьями, готовившимися к духовной карьере, в тесном доме, куда вел один только вход: лавка старшего брата. Девушка выходила почти только в церковь. При всей своей простоте она инстинктивно чуяла нечистые замыслы, опасные дома. Исповедницы иезуитов охотно собирались на верхнем этаже одного дома, устраивали пирушки, безумствовали, кричали по-провансальски: «Да здравствуют иезуиты». Пришла соседка, которую беспокоил шум, и увидела, что они лежат на животе, распевая песни и поедая оладьи (пирушка устраивалась, как говорили, на деньги, полученные в виде милостыни). Екатерину также пригласили, но она почувствовала отвращение и не приходила больше.