Страница 28 из 31
Я сбиваюсь на себя, потому что, уже трудно отделять. Потому что Хаит, как Париж, почти всегда со мной – почти, потому что иногда Хаит становится гражданином.
Прошлый год. В Одессе – выборы. Одесса в борьбе. Хаит – в Одессе. Это было жуткое зрелище Хаит с портфелем. Это было выше сострадания. На вопрос «который час?» он отвечал, Миша, если" победят те суки… На вопрос «а зачем портфель» он отвечал, Миша, эти тоже суки, но это наши суки, а те просто суки и больше ничего. Это формула всех наших выборов. И с-лава Богу, что любые суки, которых поддерживают такие люди, как Хаит, обречены.
Один философ сказал, что человек – это человек и его обстоятельства. Хаит честно тащит по жизни свой туго набитый обстоятельствами портфель. В этом портфеле – его Одесса, его Юля, его дети, для которых он сделал все что мог, – вплоть до того что их двое (будем считать эту цифру реальной). А еще в этом портфеле юмор.
Юмор Хаита – это не одесский юмор, и не юмор его любимого КВН. Потому что сегодня одесским юмором считается просто акцент, а юмором КВН – его недержание. А высший класс шутника – удержаться от шутки. Поэтому у Хаита юмор истинный. Если влезть к нему в кишки, то там часто гостит одиночество, и поэтому в его портфеле еще стихи, и поэтому ему так хочется иногда все послать и воспарить, но мешает портфель, полный ответственности – за детей и друзей, за поэзию и юмор, за море и мэрию, короче, за всю Одессу, и за тех сук, которые постоянно побеждают этих.
А все вместе – это уже не просто обстоятельства.
Это – путь.
На этому пути, Валерий, ты добился главного – тебе не надо никому объяснять кто твой друг. Мы о себе сами все знаем – поэтому будем и впредь искать точки, где сможем оказаться с тобой рядом. Не стану говорить – «вокруг тебя», иначе ты окажешься к кому-то спиной.
А ты этого стесняешься.
Руслановой —?
(1989)
Признание в любви – вещь наркотическая. Затягивает моментально. Главное – начать. Я решаюсь:
– Нина!
Так будет лучше всего.
«Уважаемая Нина» – пресно и стерто. Что, однако же, не значит, что я не уважаю тебя. Вот спроси меня: «Ты меня уважаешь?», и я скажу: «Я тебя жутко уважаю, Нина!»
«Дорогая Нина!» – еще хуже. Похоже на письмо из редакции молодежной газеты. Так можно обратиться к любой из Нин. А ты – единственная.
Я бы желал написать «Любимая!», но честь дамы… но сплетни… тем более вдруг их не будет!.. Впрочем, пусть они застрелятся.
Итак, Нина!
Уважаемая, дорогая и любимая!
Помнишь ли ты, когда именно начался наш роман?
Когда ты стрельнула мне в самое сердце?
«Короткие встречи»? «Лапшин»? «Знак беды»?
Или когда мы – втроем, чтобы не было сплетен! – сидели у меня на кухне и говорили о высоком, для чего все-таки открыли ту бутылку, и наша беседа еще более одушевилась, и ты сказала мне всю правду про этих гадов-режиссеров, и тем более про операторов, и особенно про художников, и, конечно, про композиторов, хоть бы они нормальную музыку писали.
Или по телевизору, когда тот тип брал у тебя интервью, а ты все время с ним не совпадала – не соглашалась, не отрицала, а отвечала так, как играешь, – перпендикулярно.
Этот твой перпендикуляр летит всегда вроде бы как Бог на душу положит. Но при этом всегда попадает в нужную точку. В яблочко. То есть прямо в мое сердце, Нина!
И откуда у тебя эта дивная сипотца?
Но лучше всего ты умеешь хохотать!
Но еще лучше – тосковать.
Но еще лучше – возмущаться. Тут тебе нет равных в нашем кино. А равных нашему кино – нету.
Но особенно я люблю тебя, когда в очках, когда ты похожа на училку младших классов; эта училка сказала мне, когда я в младшем классе учился: «А ну, положь этот яблок!»
Так и сказала.
Нина! Друг мой, товарищ и брат!
Критики все про тебя напишут, разложат, обоснуют и объяснят природу, которую нельзя объяснить. Они проведут параллели, употребят слова «проникновенно», «духовность», а самые обученные скажут еще о «нутряном». Это свой «яблок» они грызут честно.
Пусть разбираются, а я тебе скажу главное.
Что-то ты давно не звонишь! Только честно, Нина: у тебя что, кроме меня кто-то есть? Учти: любят тебя миллионы, но я ближе живу.
Если бы я только мог написать что-то достойное тебя!
Но – невозможно. Это означало бы, что я достиг неслыханного совершенства. Разве только запустить программу «Каждому пишущему – отдельное место среди классиков к 2000-му году».
Но что-то в этих программах есть кладбищенское…
Лучше – о любви!
Нина! Я люблю тебя всей смелостью человека, женатого на другой артистке. Впрочем, недавно ей тоже один сценарист печатно признался в любви. Тонкий ход! Они думали, что, если публично, так никто ничего не заметит.
Ах, Нина! Как же гениально ты угадала свою фамилию!
Кстати, Грибоедов тоже любил Нину. Недаром я всегда чувствовал в себе что-то от классика.
А в общем, если о настоящей любви, то ты, Нина, конечно же, народная артистка. Я не о звании – его дадут. Или дадут другим. Дело не в этом. А в том, что раз народная – значит, и моя. Но если моя – при чем здесь остальной народ?
По-моему, изящное рассуждение.
на.
Я люблю тебя, Нина Русланова. Будь бдительна.
Звони чаще!
3. Е. Гердту – 75
(Октябрь-91)
Чтобы вести разговор о Гердте, надо найти адекватный масштаб.
Иоганн Гете сказал: «Самое ужасное – это наличие воображения при отсутствии вкуса».
Видимо, Гете давал перспективную формулу развитого социализма. И Гердт тут ни при чем. С Гердтом главное – подобрать масштаб.
Антон Павлович Чехов сказал: «Лев Николаевич, такое чувство, что вы сами когда-то были лошадью». Он имел в виду рассказ про Холстомера, который написал Толстой, о чем в этой демократической аудитории не все могут знать.
Я в этом смысле чувствовал себя практически Чеховым, когда в юные годы смотрел фильм про нелегкую жизнь тюленей или пингвинов, где в конце шли титры: «Текст читает Зиновий Гердт».
Это была величайшая ложь. Ибо Гердт, как и Толстой, не писал и не читал текст. Гердт лично сам был мудрым, много пережившим тюленем и видавшим виды пингвином. И остальные пингвины и тюлени полностью ему доверяли и считали своим.
Гердта считают своим вообще все, у кого есть вкус. Поэтому даже странно, что здесь сегодня так много народа.
Однажды в моей любимой Одессе мне довелось идти рядом с Зиновием Ефимовичем Гердтом по улице. Двое одесситов увидели его.
Первый сказал:
– Ты смотри! Гердт приехал! Второй удивился:
– А он что, уезжал?
Они там тоже считают его своим, но это уже вопрос не их вкуса, а воображения.
Вообще, присутствие Гердта – знак качества любой тусовки.
«– Ты вчера был? – Был. – Ну как? – Нормально. Зяма был…»
Действительно, если он был – нормально. Это для нас нормально, мы привыкли, мы считаем нормой, что между нами живет, трудится, тусуется и составляет часть этого пейзажа Зиновий Ефимович Гердт. Это же нормально, что вот он! Вот же он стоит, скрестив руки на груди, вот он идет, элегантный, как флейта, прихрамывая, как Байрон, хотя лучше знает поэзию.
Гердт обладает всеми признаками истинного глубокого художника. Он пьющ, курящ и любящ женщин. И что особенно важно для истинного художника, они его тоже пьющ и курящ…
Но главное – и серьезно – не в этом. Главное качество Гердта: он – гений интонации.
И не надо путать это с тембром. Тембр – свойство голоса. Интонация – суть личности. Именно интонация сообщает Гердту изящество выше кошачьего и убедительность, равную формуле «Товар – деньги – товар».
Это гений интонации. Поэтому если Зиновий Ефимович Гердт предлагает вам идти к вашей матери, то у вас нет никаких колебаний. Вы чувствуете: надо идти.
Абсолютная интонация означает абсолютный слух. Поэтому при нем всегда неудобно рассказывать. Во-первых, он это знает. Во-вторых, рассказал бы лучше, но у него хватает мудрости не говорить ерунды.