Природа зверя

На распахнувшуюся дверь обернулись все присутствующие без исключения, с любопытством осматривая нового члена этого маленького сообщества товарищей по ненастью – тот ввалился в трапезный зал в клубах пара, торопливо захлопнув за собою дверь, и, отступив от порога, обернулся назад, словно пытаясь увидеть что-то сквозь толстые доски.

– Слава тебе, Господи, – облегченно выдохнул явившийся, срывая с головы шапку, и поспешно распахнул облепленную снегом тяжелую шубу, как две капли воды схожую с той, что согревала хозяйского сына. – Уж думал, там и лягу… Прости, Альфред, я тут у тебя снегу натряс.

– Ничего, – благодушно улыбнулся трактирщик, выходя гостю навстречу. – Трупом на пороге не упал – и ладно. Куда это тебя в этакую непогоду понесло?

– Когда вчера выезжал – лишь поземка мела, – возразил посетитель, тяжело падая за стол, и, пыхтя, неловко выбрался из рукавов. – А сегодня, смотри-ка, и дороги не видать. Не знал бы, куда ехать, и мимо б прошел – не заметил бы; веришь, Альфред – огней в твоих окнах не разглядишь в десяти шагах.

– Верю, – кивнул тот, глядя на, судя по всему, давнего знакомца с состраданием. – Как я понимаю, Феликс, ты б не отказался…

– Неси, – отмахнулся новоприбывший, не дослушав. – И согреться неси, и поесть. По такому морозу в пути-то толком не перекусишь. Помираю с голоду… Слышь, Альфред! – не стесняясь наличием прочих постояльцев, вслед уходящему крикнул он. – И волки! Волки бродят!

– Волки? – тихо проронила женщина с мальчишкой, и Феликс кивнул:

– Они самые. Видеть не видел, но слышал – и близко, у меня кони чуть умом не тронулись; я и сам уж всем святым перемолился, кого только вспомнил… Вольф! – обрадованно воскликнул он, завидя хозяйского сына. – Мальчик мой, будь так уважителен к старику: там повозка моя стоит и коней двое; пока я тут отогреваюсь, их, небось, уж по самые холки завалило.

– Повозка – пустая или как? – уточнил Вольф, и гость отмахнулся:

– С товаром, но товар не портящийся, так что ее куда-никуда в сарайчик, и ладно. Кони главное, их пристрой. Накормишь, а? и чтоб им там хорошо было, а?

– Обижаете, Феликс, – повел плечами тот.

– Волки, – повторил Бруно, задумчиво передвигая короля подальше от наступающей зондергруппы Курта. – Они в такую погоду злые.

– Голодные, – откликнулся Феликс. – Вот и злые. Вы б, думаю, тоже выли и на всех кидались, если б по снегу босиком, и ребра к спине прилипли… Слава Богу, что Велле свой трактирчик тут держит. Вот не было б его – и что? Пришлось бы ночь проводить вон там вот, в пургу и мороз, и там-то б они меня и прихватили. Как подумаю – жутко делается.

– А я слышал, – нерешительно вклинился парнишка, – что зимой они не так опасны, как говорят. Что, напротив, травоядное зверье умирает от голода, и у волков, выходит, еды в достатке.

– Городские, – пренебрежительно усмехнулся лысый бочонок, и Курт мысленно склонился сам перед собою за верно сделанный вывод. – Умные все стали, а простых вещей не соображают… Зверье травоядущее дохнет от голода. Чего это значит? Это значит, что оно тощее, кожа и кости, а много ты напитаешься такой снедью? А его ж еще надо сыскать, по снегам побегать, да и не так уж оно часто дохнет, парень. Чаще слабнет просто. И их еще догнать надо. Вот и думай.

– Так оно и бегать должно не так прытко, – возразил обладатель телеги с товаром. – И сил надо меньше, чтоб догнать; вот и ловили б их, ослабших. А они, гады, к людскому жилью лезут – вот скажи, чего ради?

– К жилью не они лезут, – возразил крестьянин, наслаждаясь всеобщим интересом к его познаниям. – Когда вот такие зимы, холодные и снежные, старые волки, бывает, молодняк из стаи гонят прочь, чтоб не объедали старших. А те, понятно, в охоте не слишком-то наторели, вот они к людям и жмутся: скотина домашняя – она и откормленная, и, ежели повезет до нее добраться, безропотная. И человека жрут – потому же. Вон такие господа, – почтительно кивнув в сторону Курта и Бруно, отметил крестьянин, – может статься, добыча и нелегкая, а мы с вами – отбиться сможем ли?

– Дьявольские отродья, – махнул рукой торговец. – Господь человека над всеми тварями поставил, а они все желают переменить Господень порядок. Надо, как у нас годов тому десять назад было: объявить охоту на этих тварей и за каждую шкуру платить – после того их года два не слышно было и не видно, и люди ходили спокойно.

– Мат, – вполголоса констатировал Курт, и помощник вяло отмахнулся, завалив своего короля набок.

Утро постучалось в окно, забранное дешевым кусочным стеклом, пробудив ото сна; мелкая белая дробь колотила в зеленые мутные стеклышки назойливо и упрямо, стук казался раздражающе громким в тишине трактирной комнаты. Глаза Курт разлепил с неохотой, ощущая щеками, что нагретый с вечера воздух за ночь выветрился и остыл.

Комната, выделенная им владельцем, отличалась от прочих сравнительной благоустроенностью, ибо, кроме полагающихся удобств вроде квадратного низкого стола с парой табуретов и двух деревянных кроватей, имелась в ней еще и печь. Собственно, это не являлось полноценной печью – просто четырехногая жаровня, укрытая колпаком и топящаяся исключительно недымным, тлеющим углем; колпак давал бульшую прогревающую поверхность, а уголь дольше держал жар и не требовал отдушины. Судя по тому, что под толстыми чугунными ножками доски пола не протерлись, а на стене за печью не образовалось темного пятна, сия constructio не находилась здесь неизменно, а перемещалась из одной комнаты в другую в зависимости от случая. Случаем, как несложно было догадаться, являлся постоялец, готовый раскошелиться на подобное дополнительное благоустроение своего бытия. О том, готовы ли к подобному повороту дела господа, Велле не осведомился, однако совершенно явно не сомневался в том, что бунтовать по предъявлении счета оные господа не станут.

С вечера Вольф Велле жахнул на жаровню добрую порцию угля, отчего первый час было не вздохнуть; пробыв в комнате неполных пять минут, Курт спустился снова в обеденную залу, где и провел следующие два часа за шахматами, медленно потягивая легкое пиво и пытаясь выиграть у самого себя. Когда жар несколько разошелся, а угольный треск стал потише, он, наконец, смог заставить себя войти в комнату снова и, повалившись на кровать, уснуть, предусмотрительно почти не раздеваясь, благодаря чему вылезать из-под одеяла утром оказалось не так противно. Однако же для совершения необходимых утренних забот так или иначе пришлось выставить себя на мороз, и по возвращении в трактир его хватило даже на то, чтобы вытянуть к очагу в зале окоченевшие руки.

Пока еще тихая трапезная комната мало-помалу заполнялась людьми и голосами, владелец принимал и выставлял заказанное, и вид при том Альфред Велле имел наидовольнейший. Удовлетворенность его, равно как и недовольство многих постояльцев, были вполне понятны: выйдя этим утром за пределы стен, явственно можно было понять, что о продолжении пути не может быть и речи, сколь бы ни была важна цель. Метель не ослабла, а даже и усилилась, ветер царапал лицо и слепил, снег стал чаще и жестче, и дорога, проходящая в десяти шагах от двери, исчезла из глаз вовсе. Владельцу сей малоотрадный факт сулил немалую прибыль от застрявших здесь постояльцев, постояльцам же – нарушение планов и лишние расходы, отчего увидеть хотя бы равнодушие на лице кого-то из них было сложно. Лица хмурились, брови недовольно сдвигались, и то и дело раздавался чей-то тяжелый вздох.

– Я вижу, только нам и все равно, – тихо заметил Курт, когда крестьянин, бросив уже далеко не первый тоскливый взгляд в окно, отвернулся, обреченно подперев голову кулаком.

– Тебе все равно, – поправил Бруно; он отмахнулся:

– Abi sis.[9] Куда нам спешить? Наслаждайся бездельем; хороший повод.

О том, что на установленном месте службы надлежит появляться вовремя, помощник напоминать не стал, обратившись снова к столу, и Курт продолжил разглядывание окружающего общества, сегодня дополненного еще тремя постояльцами.

9

Да ладно тебе, да иди ты (лат.).