Страница 1 из 4
Владимир Аренев
На приезжих гладиаторов
На-Фаул, главный царский советник
Стучат. Да как нагло! Простите, сударыня, нам придется прерваться.
— Кто там?! И за каким бесом?
— Главного царского советника — к царю.
Ишь, шельма, как дипломатически сообщает. Понавострились…
— Иду уже.
— Велено — чтоб немедля.
Ну штаны-то я натянуть имею право?
— Сейчас!
Одеваюсь, прикрываю одеялом застывшую на полувдохе дамочку, развожу руками: знала, в чью постель лезла. Ничего, пускай привыкает.
За дверью стоит Ард-Лигер, из личной царской стражи. Хмурит брови и повторяет все то же:
— Царь ждет. Срочно.
Я ведь знал, что просто так это не пройдет. Что именно? Ну, мало ли есть у главного царского советника тайн и секретиков — сейчас выяснится, что именно.
Мы идем по коридору, и я привычно привожу свое лицо в состояние боевой готовности: все мышцы расслаблены и недвижимы, как на скульптуре, но готовы моментально изобразить любую из тысячи человеческих эмоций.
В тронном зале маленький переполох: стражники стоят навытяжку и боятся шевельнуть зрачком — только пуговицы потрескивают на выпяченной груди; шут сидит в сторонке и опасливо косится на своего «братца», а сам он, «братец» то бишь, шагает по всему периметру и подметает мантией пол. Хорошо подметает, тщательно — не придерешься.
Только царь услышал наши шаги, разворачивается всем корпусом и начинает надвигаться на меня. Понятно: грозовая туча нашла, куда метнуть молнию.
Промолчать бы, но молчать никак нельзя. Затопчет к чертовой бабушке.
— Вы звали меня, ваше величество?
— Да ты представляешь, сукин ты сын, что я с тобой сделаю?! Да я тебя прикажу четвертовать, лошадьми на куски разодрать; я вырву твое сердце и скормлю псам, а ты будешь смотреть на это и рыдать кровавыми слезами!
Господи, откуда столько дешевой патетики? Старик сегодня однозначно не в духе.
— Простите, ваше величество, виноват.
— Он «виноват»! Моя дочь рыдает и бьется в истерике, а он мне говорит, что он «виноват»! Ты!..
Так, кажется, словарный запас у старика иссяк. И злости поубавилось. Теперь можно переходить к делу.
— Ваше величество, нельзя ли подробнее. Я, несомненно, найду способ, как помочь вашему горю.
— Не моему, не моему горю! — он снова принимается подметать зал плащом, и я вижу, что дело плохо. К тому же постепенно до меня доходит, что могло стать причиной истерики ее высочества. Говорила мне мама: иди в шуты. С шута какой спрос? Вон он сидит, красавец, подмигивает мне. Шути-шути, дошутишься.
— Сядьте-ка, ваше величество, — прошу-приказываю я. — И подробнее обсудим то, что произошло. В ногах правды нет.
— Что здесь обсуждать? Это она после твоих гладиаторов заезжих — такая! Ты там был с ней? Был. Изволь объяснить.
Да-а, тут объяснишь. Тут объяснишь — и сразу попрощаешься со своей головой.
И ведь начиналось все невинно. Впрочем, именно так всегда начинаются великие беды.
Приехал к нам из заморских краев цирк. «Бои гладиаторов». «Только одно выступление». «Битвы не на жизнь, а на смерть» — и так далее.
Три дня стояли, скоморохи. «Одно выступление»! Они бы и дальше здесь ошивались, но вчерашний случай им все напортил. И мне, как видно, тоже.
Вначале им вообще запретили выступать: что ж это вы тут голых мужиков навезли, да еще будут они друг дружку убивать — не принято у нас так. Пшли вон!
Ну, они думали-думали — и надумали идти падать мне в ноженьки. А я, дур-р-рак, возьми да и разреши им. Конечно, подать велел снять соответствующую. С царем посоветовался, между прочим — я же советник. Царь дал добро; хотел даже сам сходить, но заболел животом и остался во дворце — так все три дня и проболел. А их высочество напросились.
Ну не мог я ей отказать!!! Во-первых, папенька, в те дни совсем расстроенный (в разных смыслах), во-вторых, жалко ее, девчонку. Восемнадцать лет, а все в теремах сидит, вышивает — ни разу света белого как следует не видела. А тут — зрелище, может, один раз за всю жизнь случай выдался. Потом сосватает какой-нибудь принц, подходящий нам по дипломатическим соображениям, и будет она ему гербы на носовых платочках вышивать. Может, конечно, и с супружескими обязанностями у нее получится, но тут — не знаю, до сих пор она о них представления не имела и не имеет — благородное воспитание! (А потом рожают хилых да немощных королевичей и кричат о вырождении крови…) Ладно, повел я ее на гладиаторов.
Выделили нам специальную ложу в ихнем наскоро сколоченном амфитиатре: к арене поближе, от простого люда подальше. Окружили вниманием и любезностью, бородами пылинки со скамеек смахивали, зубами блестели. Проявляли должное уважение.
Вокруг — толпы мужиков и вельмож, все вперемешку, все орут и толкают друг друга, норовя занять местечко повыгоднее. Наконец расселись. Вышел на арену, песочком посыпанную, тамошний глашатай, объяснил, что сейчас перед нами состоятся бои гладиаторов, не бойтесь, не переживайте, дам просьба заранее извинить за возможные недозволенности со стороны бойцов.
Дамы предвкушающе вздохнули, готовые прощать, прощать и еще раз прощать
— только бы были недозволенности.
Глашатай ушел, и началось.
Я, в общем-то, на войне не был. Но подземелья дворца, как мне думается, будут покруче любой войны. А я, как главный царский советник, просто обязан присутствовать при некоторых событиях весьма неприятного характера. Поэтому за свою жизнь видел и кровь, и начинку человеческую, и… много чего я видел. Дай Господь другим такого никогда не увидеть. Это потом начинаешь ценить спокойные сны про полеты в небе и зеленые луга, потом, когда поздно становится.
Короче говоря, ни кровью, ни всем остальным меня, вроде, не удивишь. А тут… Никогда я не любил, чтобы — кровь во все стороны, а тут сидел, как зачарованный и ждал: когда же? когда?! Кружились эти гладиаторы по песочку, топтали его подошвами, поливали потом, били мечами о щит, делали выпады, уклонялись от сети, — а я ждал и ждал. И потом кричал, как все кричали, и наловчился опускать или поднимать вверх большой палец: помиловать или добить проигравшего. Совсем забыл о ее высочестве. Да что там, я и о себе забыл. Напрочь.
Лишь тогда вспомнил, когда на арене снова появился заморский глашатай и сообщил, что на сегодня бои закончены.
Господи, сейчас вернемся домой — что ж ее высочество папеньке расстроенному наговорит? Да-а…
Я переживал всю дорогу до дворца, а она не стала жаловаться. Только попросила завтра взять ее с собой. Я пообещал.
Шут
Да-а, «братец» сегодня весь на нервах, и я его понимаю. Старик в дочке души не чает, а у любимого чада — истерика и слезы. Вот и не чай в них после этого души, в чадах.
Чувствую: полетят сегодня чьи-то головы. Вон, между прочим, самый главный претендент — «куманек». Морда, как всегда, бесстрастная, но уж кто-кто — я по его глазам читать научился. Нервничает, тварь.
— Изволь объяснить! — требует «братец».
«Куманек» предлагает: давайте-ка посетим хворую, посмотрим. Может, чего и соображу.
Ну-ну. «Братцу» вид страдающей дочери — как кнутом пониже спины. Ох, полетят головушки!
Что же, идем. Во дворце — гвалт, прислуга впадает в крайности: или прячется подальше с глаз гневающегося старика, или шустрит, сбивается с ног. Думают, пронесет. Не знают, что молния бьет, как правило, бессистемно.
Покои «племянницы» — в западной башне, и идем мы туда так стремительно и вихреподобно, что мантия «братца», кажется, ни разу не коснулась пола. Нервно бренчат мои бубенцы. «Куманек» идет в кильватере старика, и в глазах
— напряженная умственная работа. Шею потирает.
У дверей к «племяннице» замерли с кислыми физиономиями стражники. В комнатах висит скорбящая тишина.
«Братец» стучится. И мгновением позже отшатывается вместе с «куманьком»