Страница 5 из 26
– По‑вашему выходит, машинка? – бойко спросил он. – Согласен. Я как был на действительну призван, да почесть восемь лет отчехвостил, думаю – спятил старик в эти времена!
Семен, прихрамывая, отнес вилы в угол.
– Мы тут удумали, – тихо и убежденно проговорил он, – с Феклой, она у меня баба – куда хошь. Удумали мы так – не будет зря старик болтаться, хозяйственный человек! И насчет веры выходит тут тово!… Народ‑то в вере колеблется, надоело, ну, он тут… свою и придумал. Старик‑то.
Дмитрий хрипло кашлянул, поглядел на теленка. Закивал опухшей головой.
Семен, придыхая слова, говорил:
– Нам‑то он ни за што не скажет – комерцеский человек. У нево отец‑то какого товару, бывало, привезет – никак не покажет!… А?
– Тут надо стратегически!…
Семен, обрадованно передернув плечами, оправил рубаху на груди. Постучал в грудь Дмитрия:
– Ты, Митя, одно пойми – торговать счас опасно – за товарами в Маньчжурию надо ехать!… И разбойник народ!… Раз!…
– Народ – сволочь. Били сколько лет и не перебили.
– А торговому человеку такая жизнь – могила. Он и… Вера!…
Дмитрий восторженно выматерился. Семен отогнал теленка, кинул ему сена и пошел.
Дмитрий постоял, поглядел на поветь с тугими светло‑зелеными стогами сена… Вдруг начал проделывать, приседая, гимнастику.
Ра‑аз!… Два‑а!… Раз!… Два!…
После обеда Семен отозвал Алимхана за ворота, сказал:
– Ты мне, немаканай, келью срубишь? На манер святова!…
– Ни? – переспросил киргиз.
Семен плюнул, мотнул плечом и, прихрамывая, побежал догонять отца на улице.
– Я тебе тут, батя, – сказал он, – келью заказал, Алимханка, он ничего, срубит. Красить, жалко, не умет!
Калистрат Ефимыч остановился, посмотрел в сторону на радужные окна зеленоватых изб. Согласился.
– Мне, што ж, коли!… Агриппина‑то замуж не сбиратся? Раз келью…
Семен подмигнул.
– Обождет. Мы ей попа подыщем. Погоди вот!… Я понимаю.
В сенях Алимхан прорубил окно, сделал двойную перегородку из плах. Дмитрий сколотил широкую постель на деревянных козлах.
Пришла в клеть Агриппина, сухая, темная, как слежалое сено. Она долго исступленно оглядывала стены, потолок.
– Баб водить будет сюды? – пренебрежительно спросила она.
Дмитрий похлопал ладонью стены, подоткнул в пазы мох и похвалил:
– Хоть Николаю‑чудотворцу туда же!… Молись!
Через три дня Калистрат Ефимыч перешел в келью. Забежал, прихрамывая, Семен, мелко подергивая рукой, перекрестился и спросил беспокойно:
– Молишься, батя?…
Калистрат Ефимыч лежал на кровати, заложив жилистые руки за голову. Ответил твердым, широким голосом:
– Нет.
Семен потоптался, оглянул пол и, заметив валявшуюся щепку, сунул ее в карман.
– Добротна келья!… Хошь игумену! – И добавил досадливо: – А ты молись… Я ведь знаю – ты молишься… Без молитвы какой хрестьянин! Пыль!… А, батя, верна‑а?…
Был у него просящий, мелкий, как пшено, голос. Калистрат Ефимыч посмотрел на его жесткое лицо с потрескавшимися, точно древнее дерево, губами и, отворачиваясь к стене, выговорил:
– Спать хочу.
В тот же день на сходе Дмитрий шумно и оголтело кричал мужикам:
– Каки ваши дела!… Резервный вы люд, и никаких… Листрату Ефимычу, родителю моему, виденья видятся… Всю ночь на коленах стоит! Келью срубил, молится! Обязаны за вас мы молиться? Ну? Вы как?…
И долго путано рассказывал про виденья отца. Вспомнил генералов: Радко‑Дмитриева, Рузского, предателя Ренненкампфа и вставил их в видения.
За грязной дверью присутствия повис на дрожащих и желтых ветвях черемухи лиловый клочок неба.
Мужики непонятно молчали, остро глядя в двери зеленоватыми глазищами.
Агриппина, прижавшись к стене у крыльца, придушенно спросила Дмитрия:
– Настасья‑то как будет, она вить безверная?…
Дмитрий, подымавшийся на крыльцо, остановился. Сильно постукивая каблуками, сказал:
– А там мы бога ей прикомандируем!…
VIII
Святой Евтихий пришел, тихий и мягкий. Возили золотые, пахнущие медом снопы овса. Пахли медом тихие, тучные лошади с зыбкими, зелеными глазами.
Мягко, осторожно мялся на камне водопад.
Пересекая дорогу, из тальников выходили на мостик и шли в горы арбы киргизов. Скот прогнали, от него до полуночи свертывала земля жирные клубы пыли. Шла орда на запад мимо деревни Талицы.
Калистрат Ефимыч у мостика глядел на киргизов.
Тревожно перекликался с арбами Алимхан. Пахло от арб верблюдами и кизяком. Лица у киргизов были беспокойные, грязные, узкие глаза боязливо оглядывались на юг.
– Куды они? – спросил Калистрат Ефимыч.
Алимхан вздохнул:
– Байна! Кыргыз байна не любит. Кыргыз хороший царя нада!
– Война?
Увешанного амулетами и звенящими бубенчиками, провезли шамана Апо.
Ревели, шумно отплевываясь, верблюды. Нежные, тонконогие, звонко пробежали мостом жеребята.
– Байна! – помолчав, сказал Алимхан. – Белый генерал байна зовет, красный генерал не хочет… Сапсем плоха!…
От водопада летели на киргизов зеленоватые брызги.
Как племя злобных рыб, пойманных в сети, билась в камнях вода. Голубое, нежное, как мех песца, стояло небо.
Катились арбы. Было их много, как птиц на перелете. Тревожно и резко скрипели они.
На возу, тесно наполненном снопами овса, ехал Дмитрий. Увидав отца, он, указывая на киргизов, крикнул:
– Киргизы‑то бегут!… Они, как мыши, гарь чуют.
Калистрат Ефимыч медленно пошел домой. На крыльце сидела рябая баба с ребенком на руках.
– Чего ты? – спросил ее Калистрат Ефимыч. Баба положила ребенка на ступеньку и, поддерживая рукой живот, тяжело опустилась на колени.
Подымая худые и мокрые от слез щеки на Калистрата Ефимыча, она хрипло сказала:
– Помолись… Помират…
Калистрат Ефимыч отступил. Густо засинели глаза, быстро вышедшие из тугих, острых век.
– Кто это тебя, – сказал он жестоко, – послал?
Баба, передвигая худыми коленями под ветхой юбкой, хрипела:
– Помолись!… Бают, у те вера новая… Помолись! У дверей, упершись ладонью в косяк, стояла Фекла. Глядела она на бабу радостно.
– А ты к фершалу, – сказал Калистрат Ефимыч. – Он те и полечит. А я што?
Баба вскочила, стягивая с ребенка грязные пеленки, кричала:
– Не хошь! Другим молишься, а бедным не хошь? Ты посмотри, посмотри!…
Серое, в липкой кровяной чешуе тельце ребенка. Тыча ему под грудь пальцем, причитала:
– Сыночек ты мой, мил аи, никто тебя не пожалеет, не приголубит!… Дудонька ты моя, яровейчатая!…
С тонким, прерывающимся писком напряженно дышал ребенок. Баба, протягивая, хрипела:
– Помолись!… Тебе что? Помолись!…
Калистрат Ефимыч сказал:
– Не умею. Не молюсь.
– А ты по‑своему, по‑новому!…
Калистрат Ефимыч наклонился над ребенком, прочитал про себя “Отче” и сказал, отодвигая дитя:
– Неси.
Баба понесла было, но вернулась.
– А ты перекрести хоть!
– Неси, – сказал Калистрат Ефимыч и вдруг неожиданно для себя сказал радостно: – Выживет!
Баба, держа ребенка на далеко выдвинутых руках, шла слепым, срывающимся шагом к воротам.
Сторожко, подбирая юбки, пошла за ней Фекла.
В ужин Дарья принесла Калистрату Ефимычу блинов, сметаны в холодной кринке. Остановившись у стола, сказала:
– Ты, если што – калитку‑то мы теперь запирать не будем.
Не понимая, спросил Калистрат Ефимыч:
– Куда мне ее?
– Мало ли… Може, и захошь… позвать Настасью!…
Улыбнулась. Хищно и плотски шевельнула грудями. Медленно вышла, выгибая спину.
Тонко пахло из пазов мхом. В горнице громко говорил Дмитрий.
Смертоносно таяло сердце, и хотелось холодного зимнего воздуха…
Синеглазый, веселый староста торопливо обходил поселок, постукивая в окна, кричал:
– Бабы, выходи!… Девки – обязательна!…
Весело оправляя платья, выбегали бабы, становились в ряд. Писарь держал коротенький фиолетовый карандаш. Позади него хохотали парни.