Факультет патологии

— Терпи и не мешай только мне. Я думаю, два шва будет достаточно.

О Господи!

— Тетя Лиля, это же внутри губы, я не вынесу больше.

— Уж если ты нос вытерпел, небывалое, то это тем более. Молчи лучше, а то расходится шире. Ладно, я тебе местно заморожу.

Она заштопывает меня без единого звука. С моей стороны.

— Вот и все, вставай, теперь ты, как новенький починенно-залатанный.

Мы смеемся. Я-то только улыбаюсь, она мне запретила смеяться, пока шов внутри не срастется, не затянется.

— Пошли вниз. Злата Александровна сейчас придет, просила подождать. Пошла еще с одним рентгенологом советоваться, снимок показывать. Волнуется за тебя, как за своего, тем более знает, что твоя мама — ее коллега.

Спускаемся вниз, я сажусь в вестибюле и дико, впервые, хочу закурить, и нельзя. (Через нос дым не продохнешь, губами его не втянешь. Во, жизнь!) Тетю Лилю вызывают наверх, она говорит, что вернется, и уходит.

Я сижу и думаю. Так просто, ни о чем. И почему все в жизни случается. Или было написано на ней? Мне хочется увидеть ее, а где она? Хотя с такой физиономией вряд ли мне хочется, чтобы она увидела меня. Мне хочется вдруг, чтобы она меня пожалела, сказала что-то ласковое, например, что ее не пугает мой внешний вид. И разбитое лицо, с неработающей губой… я ее еще не чувствую. Но откуда ей знать, это же невозможно, какой бы она необыкновенной ни была. Или прозорливой, догадаться, что я… в Склифосовского. Занесло же, вечно у меня так. Я смотрю в сторону входа с тоской и ни о чем не мечтаю. И только я посмотрел… Я не верю, но в дверях появляется самая стройная фигура, которую я когда-либо встречал. Она влетает и, увидя меня, замирает. Потом быстро подходит. Плащ ее не застегнут, и полы разлетаются. Она чудесно одета, как всегда, думаю я.

Куда бы деть свое лицо?..

— Как ты узнала?

— Господи, — говорит она, опускаясь на колени подле меня.

— Как ты узнала? — повторяюсь я.

— Мой нос, — говорит она, — господи, мой драгоценный нос, что он сделал из тебя?

Она касается молниеносно моего лица, губы… и отдергивает руку моментально.

— Больно?!

Я приоткрываю ей рот и показываю подгубье.

— И там тоже? — Я чувствую себя героем дня, у нее прекрасные глаза, и они глядят на меня, а у меня бесподобное настроение. Вернее, у нее бесподобные глаза, а у меня прекрасное настроение. А совсем вернее: у нее все бесподобно, а у меня хорошеет внутри от одного ее вида. И бесподобия.

— Ужас, — тихо шепчет она, не сводя с меня взгляда. Ей совсем не весело.

— Это что, — говорю, — жаль, ты не видела до вправки, он вообще был на боку у меня. (Как отдельная часть лица.)

— Это вправду «жаль», — с болью говорит она и сжимает мою руку, целуя.

Я вздрагиваю, вся бравада падает с меня, и мне вправду становится жалко своего лица. (Сука боксерская!)

— Наташ, это действительно ужасно? Она впервые отвечает вопросом на вопрос:

— Ты не видел?

— После — нет, только до того.

Она горестно улыбается, и тут она говорит это:

— Но меня не пугает твой переломанный нос… и разбитое лицо. Обалдеть! Все то, о чем не мечтал, мечтая, я.

Я наклоняюсь к ней, и мы целуемся.

— Аи, — вскрикиваю я.

— Что случилось? — Лицо ее встревоженно.

— Губа проклятая, там же шов, я забыл.

Она встает с колен, я не могу поднять ее руками, и садится рядом. Садится и осторожно спрашивает:

— А в щеку можно? — И целует. — Так не больно?..

— Комедия, — смеюсь, пытаюсь я, — до чего дожили, чтобы больше всего волновало «не больно». — Она натянуто улыбается, а я быстро смыкаю свой рот, так как, расплывшись в смехе, он сделал мне больно.

Вихрем влетает в вестибюль Злата Александровна и затормаживает около меня.

— Ну, все в порядке, радуйся, три лучших рентгенолога подтвердили: все стало точно, которым я верю, как себе и даже больше.

— Это мой доктор, — говорю я Наташе.

— Очень приятно, — молвит она.

— Ну, как вам его нос, а? Загляденье, позавидуешь, хоть пляши на нем.

Я дергаюсь всем телом, невольно.

— Нравится? Очарование сплошное!

— Да, — грустно говорит Наташа, — чересчур.

— Эх, милая моя, вы до того не видели, меня ужас объял. А теперь — чудо, я еще за всю мою жизнь не видела, чтобы так точно вправлялся.

— Он же у него раньше как греческий был, — с болью говорит Наташа.

— Ну, подумаешь, великое дело, теперь римским станет, эпохи ведь менялись. Даже тогда, в древности. — Она улыбается.

— Ну, мне пора, и так из-за твоего носа все дома ждут меня, некормленые. Теперь свою еду — с меня начнут. Что называется: будут есть поедом.

— Спасибо большое. Злата Александровна, я вам очень благодарен.

— Покажись через неделю, — и она уносится, но вдруг возвращается: — И запомни, ты, прекрасный юноша с греческим, переходящим в римский носом, еще одна драка или кто-нибудь тебе попадет в него сильно в течение следующих двух лет, — ты ляжешь на операционный стол, но не ко мне, потому что я тебе такого — уже не сделаю. И я тебе обещаю: что у тебя никогда не будет прямого носа. Ты все понял?

— То есть вы хотите сказать, что мне два года драться нельзя? — говорю я, как будто теряю любимое.

Она удивленно смотрит на меня:

— …Ладно, нет времени, прощай, я не думаю, что ты такой ненормальный (и совсем безумный) — полезешь снова драться; и, кстати, у тебя очень хорошая девочка, не доставляй ей огорчений… из-за своего носа, драчливого, — и она скрывается на сей раз окончательно.

«Хорошая девочка» с тревогой смотрит на меня.

— Ну, улыбнись, а то мне нехорошо как-то.

— Конечно. — Она через силу улыбается.

— Наташ, а ты можешь осторожно, только осторожно поцеловать меня в одну нижнюю губу и не очень сильно. А? — и я закрываю глаза.

Она целует, и я вырываюсь от боли, все отдается в верхнюю, даже от нижней. Она смотрит расширенными глазами, и я боюсь, только бы у нее не началось это. Я не могу переносить этого у женщин, мне очень больно.

— Какой кретин, что он с тобой сделал…

И вдруг она отворачивает голову, вскакивает и быстро уходит. Далеко от меня. И там у нее начинается это, плечи трясутся, у колонны. А я не иду за ней, этого не могу видеть я.

Появляется тетя Лиля.

— Санечка, звонила твоя мама…

— Как она узнала?! Я же просил…

— Она ничего не узнала. Она мне звонила.

— Вы ей что-нибудь сказали?

— Нет, это твое дело, а я тебе обещала. Но завтра она все равно узнает.

— Почему?

— Тебе завтра нужно идти к ним.

— А что случилось?

— Праздник завтра, 1 Мая, я поэтому и дежурю в ночь сегодня. Много травм и происшествий будет. Как и всегда накануне.

О Господи, я вообще забыл, что еще и этот праздник существует. Завтра.

— У вас собираются гости, она очень надеется, что ты придешь, и ждет.

Она появляется обратно из-за колонн, с сухим лицом, ничего не видно, как быстро она умеет приводить себя в порядок, ни следа, а может, это французские умельцы косметических изделий такие?

— Познакомьтесь, — говорю я.

Она уже улыбается, вернее, она пытается.

— Наташа.

— Лиля Некерман.

— Мне очень приятно, я уже о вас слышала.

— Да? От кого, если не секрет?

— От Торнике, с его пальцем.

— А-а! — Она смеется. — Забавный и приятный человек. Его вся больница после того грузинского угощения вспоминала. И ты знаешь, Саш, что он звонил мне, приглашал куда-нибудь сходить.

— Да, ну! Обязательно скажу Нане, аи да Торнике.

— Может, это и не всерьез, а просто так, не будь доносчиком, а то сниму швы обратно!

Мы смеемся — смех это полезное дело? — и мне нравятся медицинские шутки…

— Ладно, Наташа, забирайте своего героя, и не дерись так больше. А на лицо прикладывай холодные компрессы или просто тряпочку. — Она улыбается. Потому что с тряпочкой у нас анекдот связан. — Скорей отек и припухлость сойдет. Ну, счастливо, до завтра.

— Если я приду; но ничего не говорите, ни слова.